Я был необычайно взволнован в эту ночь. Тогда же был найден и ритм булычовской речи. Появилось и нужное «о», широта, и некоторая музыкальная напевность, и громкая, смелая хозяйская речь без излишних интимных полутонов, без случайных интонаций и перебоев. Мне стало вдруг ясно, как Булычов не может сказать, как он не может поступить.
Я не могу найти точных слов, чтобы объяснить, что это такое, этот момент «поспевания пирога», соединения всего, заготовляемого в отдельности, в живой образ. Ведь далеко не со всякой ролью переживаешь этот предельно волнующий момент. Иной раз работаешь много и усердно, сыграешь сотни спектаклей, все как будто гладко, а образа как следует не знаешь, не пропитался им. Так и живешь рядом с образом, рядом, вплотную, но не в нем.
Но с Булычовььм у меня было именно так/>и этот момент — соединение всех черт и элементов образа в себе — для меня незабываем. И с этого момента я стал спокойнее. Как-то по-другому я начал опять просматривать всю пьесу.
Наступил день встречи с режиссерами для окончательной доработки пьесы. Роль у меня была почти готова. Но я не знал, как оформить ее на сцене.
Предстояло перенесение моего багажа на сцену, соединение движений на сцене, мизансценирование[1], сложные задачи общения с партнерами.
В первые пять-шесть дней мне пришлось испытать разочарование. Была попытка предложить мне играть совсем не того Булычова, с которым я сжился за полтора месяца на Волге и которого полюбил. Я не мог согласиться с образом мрачного, грузного, насупившегося, несколько скрюченного, болезненного человека, которого мне предложили играть.
Мой Булычов сражался со смертью не только потому, что чувствовал ее приближение, но, может быть, больше всего потому, что злился на то, что жил он на «чужой улице». Вот этот булычовский новый, острый вкус к жизни определял многое в образе. Таким я Булычова уже знал, любил и иным уже увидеть его не мог. Признаюсь сейчас: чтобы не тормозить работы, я делал вид, будто соглашаюсь с режиссером, и… постепенно возвращался к своему прежнему, дойдя в конце концов до того образа, который и хотел показать.
Этим я, конечно, не хочу сказать, что все режиссерские указания для меня были неприемлемыми и не вошли в образ. Наоборот, я пользовался каждой возможностью и каждым советом и указанием, что обогащало образ, делало его разносторонним, выпуклым, расширяло границы раскрытия его натуры, но что в корне не меняло основы образа, который был мне к тому времени органически близок и дорог».
Артист Борис Бабочкин, вспоминая, как Щукин взбудоражил его своим Егором Булычовым, рассказывает, что, выйдя из театра после спектакля, он забыл сесть в трамвай и прошел пешком километров десять.
Щукин всех, даже автора, заставил поверить в такого Булычева, какого он увидел сам.
Максим Горький был восхищен спектаклем. Щукин потряс его.
«…Я не думал, что написал такого Булычова», — сказал он.
«А ВЫ МОГЛИ БЫ…»
На одной из репетиций Горький, наблюдая за Щукиным, увидел вдруг в его движениях, в походке, в манере говорить что-то очень похожее на Ленина. И он сказал Щукину: «А вы могли бы сыграть Ленина». Казалось странным, что здесь могло быть общего: Булычев — и вдруг Ленин. Щукин — и Ленин.
Как-то Борис Васильевич вернулся с репетиции в гриме Булычова, в кепке, остановился перед зеркалом, прищурился, протянул вперед руку — и сразу стал похож на Ленина. И это было довольно странно, потому что на первый взгляд внешность артиста казалась полной противоположностью внешности Владимира Ильича.
Щукин разволновался. Он вспомнил слова Луначарского, ленинского наркома просвещения. Луначарский внимательно следил за работой ведущих театров страны и не раз видел его, Щукина, на сцене. Ему очень понравилось, как исполнил Щукин роли большевиков — Павла Суслова в «Виринее» Сейфуллиной и товарища Антона в «Барсуках» Леонова.
В 1928 году Луначарский отметил большую актерскую удачу Щукина и словно подсказал ему: вот новый тип советского руководителя, вот образы коммунистов-ленинцев, очень близкие «бессмертному положительному типу Ленина».
Эти слова не могли забыться, уйти бесследно. Мечта создать образ Ленина на сцене казалась Щукину невероятной дерзостью, но мечта эта жила в нем. Влекли яркость и бесконечное обаяние, исходившее от личности Владимира Ильича. Притягивала и необычайная трудность дела. Трудностей Щукин никогда не боялся.
Прошло четыре года. И вот Горький случайным замечанием словно подтолкнул Щукина — берись, решайся.
Щукин смотрел на себя в зеркало, и надежда гасла. Ленин — невысокого роста, подтянутый, энергичный, стремительный человек. А он, Щукин, — полный, большой, медлительный, и лицо какое-то бесформенное. Нос, губы, щеки — толстые, мясистые. Глаза грустные — уголки глаз опущены, а брови у переносья приподняты. И вообще он весь какой-то слишком мягкий и расплывчатый.
У Ленина в лице и в фигуре все подтянуто и четко очерчено: скулы, нос, рот, подбородок, монгольский разрез глаз, а брови решительно сходятся к переносью. И, наконец, лоб — у Ленина такой лоб, что и сравнить ни с чьим нельзя.
Да, в его внешности нет ничего общего с Лениным.
И все-таки это не главное. Трудность в другом. Может ли он и вообще может ли кто-нибудь показать людям живого Ленина — гениального мыслителя, величайшего из людей, вождя миллионных масс трудящихся?
В ЭТИ ГОДЫ
Каким видели люди Ильича? Не те люди, его близкие и соратники, что шли рядом в революции, работали, встречались с ним. А те, кто лично не был знаком с Лениным, для кого он являлся великим вождем, учителем, верой, надеждой. Таких было большинство в нашей стране.
Ленина не стало, а он жил в сердцах людей. Он был очень нужен людям. Боль утраты утоляли они служением делу Ленина. От горя, боли, от страстного желания бороться за победу начатой Лениным революции родилась в год смерти вождя поэма Маяковского «Владимир Ильич Ленин». В ней люди нашли то, что искали, — от сердца идущие слова, восхищение, веру в победу коммунизма.
Шли годы. Ленин в памяти народа оставался живым. Виделся он тысячам, миллионам людей великаном, невиданным силачом, повернувшим Россию лицом к солнцу. О нем народные певцы складывали легенды и песни.
Такими словами рассказывал о Ленине своим землякам азербайджанский ашуг.
Так выражали свое восхищение перед историческим подвигом Ленина и другие народные певцы.
Те, кто знал Ленина, кто хоть раз видел его, спешили рассказать всем остальным об удивительной простоте великого человека, о его скромности, человечности, о его энергии, живости, твёрдости характера, о его высокой образованности и гибкости ума, о его привычках и привязанностях.
Из этих рассказов о жизни Ленина можно было создать в своем воображении не сказочный образ героя-великана, а реальный, живой образ вождя-человека. Один из самых ярких рассказов о Ленине оставил Максим Горький.
Владимир Ильич любил Горького, они не раз встречались и беседовали подолгу, спорили. Писательский талант Горького приблизил к нам Ленина, сделал его очень зримым. Горький дал увидеть нам живого Ильича в действии, в беседе, с характерными его манерами, жестами, привычками.
Кроме воспоминаний о Ленине, сохранились кадры кинохроники, где запечатлен был Владимир Ильич во время прогулки в Кремле, во время выступлений на собраниях и митингах. Но Владимир Ильич был скромен и не любил, когда вокруг него начинали суетиться корреспонденты и кинооператоры. Да и кинотехника в то время была еще очень несовершенна. Поэтому у нас нет кинодокументов, которые позволили бы увидеть Ленина таким, каким видели его современники. Надежда Константиновна Крупская говорила, что Ильич в кино мало похож на себя.