На освободившейся койке разместился отец дьякон, приехавший из какого-то дальнего прихода. Появление в «мужицкой палате» дьякона и удивило меня, и в то же время принесло внутреннее удовлетворение: и попы и дьяконы казались мне существами, стоящими на гораздо более высокой ступени, нежели мужики; если сами они и не были святыми, то все же имели непосредственное отношение к святости. И вдруг — дьякон в одной палате с мужиками! Чудно!
Дьякон оказался общительным, разговорчивым, веселым. И почти сразу же стал в палате своим человеком.
Он охотно рассказал о своей болезни, прибавив при этом, что болезнь ерундовская, но избавиться от нее надо поскорей — очень уж больно ходить: в большой палец правой ноги глубоко врос, врезался ненормально растущий острый ноготь.
— Вот придется операцию делать,— объяснял дьякон.— Операция неприятная, болезненная, но неопасная.
Оттого, что отец дьякон разговаривал так просто, оттого, что болезнь у него такая же, какая может быть и у любого мужика, и что ему при операции тоже будет больно, как всем, он все больше и больше нравился мне.
В ожидании операции дьякон, как умел, развлекался и сам и развлекал всех нас, находившихся в одной палате с ним. Я без конца готов был слушать его рассказы о разных случаях в жизни, рассказы, которых он знал великое множество. Я приметил, что в его рассказах не было ничего «божественного», и это тоже понравилось мне. Он весьма охотно играл с больными в дурака — карты он привез с собой — и очень всегда смеялся, когда его оставляли дураком.
Я в карты играть не решался. И, наверно, поэтому отец дьякон показал мне и объяснил несколько карточных фокусов, от которых я вначале прямо-таки обалдевал: до того все было неожиданно... В конце концов я к нему очень привязался. И когда потом пришлось расставаться с ним, то мне было очень жаль, что я уже никогда не встречусь с ним и что другого такого хорошего дьякона нигде больше нет...
Возле моей койки на тумбочке стоял аптечный флакон желтоватого цвета. К нему ниткой была привязана сигнатурка красного цвета, по форме своей похожая на язык. На обороте сигнатурки надпись по-латыни: «Kalii jodati 4% — 200,0» (йодистый калий, четырехпроцентный раствор, двести граммов). В то время я откуда-то уже знал латинский алфавит и сам прочел название назначенного мне лекарства, чем весьма гордился. Кроме того, латинское название лекарства, несомненно, придавало ему особую целебность. И я с большой надеждой принимал три раза в день прозрачную и почти безвкусную жидкость с таким научным названием — «kalii jodati».
И каждый вечер, ложась спать, я проверял: может быть, лекарство уже подействовало? Я брал какой-либо листок с печатным текстом, подходил поближе к свету (освещение в больнице было керосиновое) и с замиранием сердца подносил листок к глазам и следил, не исчезло ли то проклятое пятно, которое всегда закрывает как раз ту строку, которую я хочу прочесть.
Нет, пятно не исчезло. И я с горечью на душе ложусь спать, надеясь, что пятно, может быть, исчезнет завтра утром: проснусь, а его не будет! Но и утром пятно не исчезало. И я уже с некоторым недоверием начинал относиться к своей микстуре: слишком медленно она действует.
В остальном я был больше чем доволен. Я жил так, как дома никогда не жил,— это относилось главным образом к еде, а также к тому, что дома я никогда еще не спал на такой постели: на простыне, под настоящим одеялом, да еще на железной койке, предназначенной для меня одного!
Вставали больные часов в семь утра — было еще темно. Умывались и шли в столовую — широкий коридор, в котором стоял длинный стол, сколоченный из досок, а рядом с ним деревянные скамейки.
Больные получали — сразу на весь день — хлебный и сахарный паек: сахару — три куска, хлеба—два фунта (восемьсот граммов), причем одним выдавался только черный хлеб, а другим, по предписанию врача, фунт черного и фунт белого. Мне белый хлеб не полагался, но я не тужил: человек, который сопровождал меня в больницу, дал мне целых три рубля на мои личные расходы—это от Погодина. И в тот самый час, когда больные получали свои пайки, на пороге больничной столовой появлялась булочница с большой корзиной мягких и еще не остывших французских булок. И так как у меня в руках неожиданно оказалось целое состояние, то я каждодневно мог покупать пятикопеечную французскую булку.