Чай с белым хлебом или с булкой — это и был наш неизменный завтрак. Ничего лучшего я и представить себе не мог. Словом, мне никогда еще не приходилось жить так роскошно, как в ельнинской уездной больнице.
И все же очень скоро, несмотря ни на что, я сильно затосковал по дому. Уныло я сидел на своей койке, уныло бродил по коридору, все время думая об одном и том же: а не уехать ли мне отсюда? Во время ежедневных обходов врач даже не подходил ко мне, ни о чем меня не расспрашивал, хотя с другими больными он и разговаривал, и осматривал их, и даже, случалось, отменял одно лекарство, заменяя его другим. А у меня никаких перемен. Зачем же тогда, думал я, больница? Для того только, чтобы три раза в день принимать все одно и то же лекарство? Но это я могу отлично делать и дома, если только мне дадут домой это самое лекарство. А без булок как-нибудь обойдусь...
К этому примешивалось и другое: мне нечем было занять себя. Писать и читать нельзя: запретили, говорят, вредно. Да и сам я боялся взять книгу в руки, если случайно она и попадала в больничную палату.
Не знаю, сколько времени я еще раздумывал бы, если бы не один случай. В нашу палату вошел фельдшер. Он остановился около моей койки, на которой я сидел, и хитро подмигнул другим больным: смотрите, мол, что сейчас будет. И те с любопытством поглядывали то на меня, то на фельдшера.
Между тем с напускной серьезностью фельдшер начал расспрашивать меня:
— Ну, так что же у тебя болит?
— Глаза болят,— ответил я, не понимая, для чего эти расспросы: ведь фельдшер и без того знает о моей болезни.
— Так, так...— продолжал он.— Значит, что ж, плохо видишь?
— Плохо.
— Ладно. Сейчас проверим...
И фельдшер распахнул свой белый халат, глубоко засунул левую руку за ширинку брюк и через прореху высунул наружу указательный палец. Пошевелив им, он спросил:
— Видишь?
— Вижу,— робко отозвался я.
— Ну что же это, по-твоему?
— Палец,— еще робче сказал я.
— Ну вот, а говоришь, что плохо видишь. Это, брат, не плохо, если можешь отличить палец от...— И он громко и раскатисто засмеялся.
Засмеялись и больные, наблюдавшие за манипуляциями фельдшера. Им, очевидно, тоже показалось все это необычайно остроумным. А я с недоумением смотрел на смеющихся, и мне было нестерпимо обидно...
Вот тут-то я и решил, что завтра же уеду.
ПО ДОРОГЕ ДОМОЙ
На следующее утро я сказал врачу, что хочу уехать домой. Задерживать меня никто не стал. Но поскольку принять меня в больницу распорядился М. И. Погодин, то больница, очевидно, считала необходимым уведомить его, что по собственному желанию я из больницы выписался. Погодина в это время в Ельне не было: он на несколько дней уехал в свою усадьбу — в Гнездилово. Поэтому врач спросил меня, не могу ли я по дороге домой зайти к Михаилу Ивановичу и передать ему письмо. Я ответил, что могу.
Для меня приготовили рецепт на йодистый калий (я попросил об этом сам, чтобы продолжать лечение дома) и сказали, что лекарство я могу получить в городской аптеке и что платить за него ничего не надо.
Утром я сходил в аптеку, заказал лекарство, а часа за два до отхода поезда простился со всеми, с кем судьба свела меня в больнице, взял письмо, адресованное Погодину, и покинул больницу, где пробыл около десяти дней. Затем по дороге на вокзал получил в аптеке лекарство и, положив его в карман — никакого другого багажа у меня не было,— налегке зашагал по дощатым грязным и скользким ельнинским тротуарам.
Уезжал я с добавочным поездом, прибывавшим в Ельню из Смоленска около трех часов дня. В это же самое время прибывал и встречный поезд, который следовал в Смоленск. Оба состава обычно стояли в Ельне около двадцати минут: один — на первом пути, другой — на втором.
И в тот самый момент, когда я сел в свой поезд, чтобы ехать в Павлиново, с другого, встречного поезда сошел мой отец, приехавший навестить меня в больнице: я уже давно послал письмо, чтобы дома знали, где я нахожусь, и не беспокоились обо мне.
На вокзале мы с отцом разминулись: он прямо с поезда отправился в больницу, а я в это время уезжал из Ельни.
До своей станции Павлиново я доехал вполне благополучно. Не радовало только то, что, когда я сошел с поезда, было уже совсем темно. А между тем мне предстояло пешком преодолеть двадцать или двадцать пять верст (никто точно не знал, сколько именно), чтобы попасть домой в Глотовку. Однако дорогу я знал хорошо, ходить ночами не боялся и потому немедленно отправился в путь.