— Ах, как красиво! Ах, как интересно! — повторял я, пытаясь уверить самого себя в том, что не напрасно просидел всю ночь у окна...
Не довольствуясь стихами, я пытался писать и в несколько ином роде. Однажды мой отец рассказал, что слышал он об одном человеке, который будто бы в течение двадцати восьми лет каждый день записывал, какая стоит погода в той местности, в которой он жил.
— И потом,— утверждал отец,— этот человек точка в точку мог по своим запискам предсказать, какая погода будет завтра, либо там послезавтра, либо даже через неделю... Она, погода-то, говорят, в точности повторяется через двадцать восемь лет.
Я сразу же воспылал желанием записывать погоду, чтобы потом предсказывать ее: ведь это же так важно для всех крестьян. Сведения о погоде я записывал три раза в день: утром, в полдень и вечером. Но очень скоро бросил свои записи: уж очень длинным был срок — целых двадцать восемь лет!
Пробовал я вести и дневник сельскохозяйственных работ. Каждый день старательно выводил пером примерно такие записи: «Сегодня в нашей деревне сажали картошку», или: «Сегодня наши мужики посеяли овес».
Но и дневник сельскохозяйственных работ мне скоро надоел. Да кроме того, не видел я в нем никакой практической пользы: кому это интересно, когда мужики посеяли овес? Когда надо, тогда и посеяли.
Стихи я любил читать всякие, какие только попадались в руки: и те, которые хорошо понимал, и те, где было много неясного. Еще до окончания сельской школы довелось мне читать стихи, в которых часто встречались слова непонятного для меня значения,— такие, например, как Муза, Бахус, Зевес, Венера, Аполлон, Пегас, Феб и другие. И одно время я самым серьезным образом считал, что писать стихи без этих слов просто невозможно, что они — эти слова — и существуют специально для стихов.
И я начал выспрашивать у кого только мог, что значит Муза, Венера, Феб и т. п. Ответы и разъяснения я записывал в специальную тетрадочку: Венера — богиня красоты; Аполлон — бог любви; Муза — богиня поэзии...
Что касается Музы, то я почти по-настоящему верил, что она невидимо является к поэтам, вдохновляет их и подсказывает им новые стихи.
Однажды в воскресном приложении к какой-то газете, которую отец привез с почты, я прочитал стихотворение, начинавшееся строкой:
За окошком плакала соната...
Слово соната, как и вся строка, очень понравилось мне своей благозвучностью. Не зная, что оно означает, я тем не менее сразу же отнес его к тому разряду слов, которые хоть и не каждому понятны, но совершенно обязательны в поэзии. И мне очень захотелось, чтобы красивое и звучное слово соната было и в моих стихах. А заодно я решил воспользоваться и другими словами из своей тетрадочки.
Однако, чтобы вставить в стихи слово соната, необходимо знать, что оно значит. А я не знал и спросить было не у кого.
Дело происходило зимою, вечером. Я сидел в хате и мучительно думал: что же такое может плакать за окошком зимним вечером?.. И вдруг меня осенило: да это же вьюга!.. Конечно, вьюга! Пишут же поэты, что вьюга плачет и стонет. А тут вьюгу для большей поэтичности назвали сонатой. Назвали точно так же, как красивую девушку называют Венерой.
Обрадованный, я вырвал из школьной тетрадки листок и при свете лучины написал следующие строки:
В вечерний час, когда по небу
Луна сребристая катилась.
Ко мне вновь Муза возвратилась,
И стал я поклоняться Фебу.
И тишиной морозной ночи
Была кругом земля объята.
Уж сладкий сон слипал мне очи.
Как вдруг заплакала соната.
Меня соната возбуждала,
Я стал прислушиваться к ней:
Она ужасно завывала
И с часом делалась сильней.
Вскоре я понял свою оплошность и едва не расплакался от огорчения, что, погнавшись за красивым и непонятным словом, написал такую несуразицу. И тогда же я дал себе зарок никогда не пользоваться непонятными словами, какими бы привлекательными они ни казались. (Правда, нелепые строки выходили из-под моего пера еще не один раз, но это уже по совсем другим причинам.) Даже темы для своих стихов я стал брать другие — более близкие и знакомые мне, «деревенские».
НЕРАЗЛУЧНАЯ ТРОИЦА
Осень кончилась, наступила зима. В школе давно уже шли занятия, а я вынужден был сидеть дома, не надеясь, пожалуй, уже ни на что. Между тем меня неудержимо тянуло в школу. Мне хотелось хотя бы только побывать в тех стенах, в которых я еще не так давно учился, хотелось хоть мимоходом увидеть свою учительницу. И, не в силах сдержать себя, я довольно часто направлялся туда. Ходил я обычно вечером, когда занятия в школе уже прекращались, заходил с черного хода и подолгу сидел на кухне, разговаривая со сторожихой. Иногда на кухню заглядывала учительница, и если мне удавалось переброситься с ней несколькими словами, я был вполне удовлетворен.