Бережно завязав в белый платок полученное на почте, я важно шагал по станционному поселку к уже знакомой чайной: посылая меня на почту, отец почти всегда давал мне гривенник на мои личные расходы; на этот гривенник я и закатывал себе роскошные пиры в павлиновской чайной. Когда я заходил в нее, садился за стол и делал соответствующий заказ, передо мной неизменно появлялись французская булка, два куска сахару, стакан с блюдцем и два округлых, пузатых чайника: большой— с кипятком, а маленький — с чайной заваркой.
Я в полном смысле слова блаженствовал, стараясь как можно дольше растянуть это редкое удовольствие. Да надо было дать отдых и ногам, которым предстояло снова преодолеть обратный конец от Павликова до Глотовки. Иногда мне удавалось преодолеть его целиком, иногда же я, свернув немного в сторону, заходил в деревню Рисавы, где жили наш зять и сестра Прасковья, и оставался ночевать у них.
На обратном пути, как только я, миновав Павлиново, выходил в поле, меня начинало разбирать страстное любопытство, неудержимое желание тут же, немедленно перебрать всю почту, пересмотреть, какие пришли газеты, какие письма и кому. Я усаживался на траве, в стороне от дороги, и начинал подробно «изучать», что же такое я несу.
Случалось так, что я при этом находил и письма, адресованные мне же. Это были письма преимущественно от В. В. Свистунова, уже находившегося в Сибири, на станции Чик. Письма свои Василий Васильевич всегда писал очень четким и разборчивым почерком. В большинстве случаев они были довольно длинными и всегда весьма содержательными. Он писал мне о многом: о школе, где работает, о своих учениках, о сибирской природе, о том, что под окном его квартиры растут две березки, которые всегда напоминают ему глотовские и осельские места, которые он так полюбил. Часто Свистунов с горечью повторял в своих письмах уже знакомые мне по личным разговорам с ним мысли о том, что крестьянским детям нигде не дают ходу, что учиться в гимназиях они не могут, не говоря уже об университете. Начав с детей, он переходил к крестьянству вообще, приводя примеры, как худо живет оно.
Все это производило на меня огромное впечатление. Я считал Василия Васильевича Свистунова самым правдивым, самым справедливым человеком из всех тех, кого я успел узнать за свою пока еще весьма короткую жизнь.
Не писал мне Василий Васильевич лишь о войне — вероятно, по цензурным соображениям. Но намеками он все же давал понять, что является решительным противником этой войны.
Почему Василия Васильевича самого не взяли в армию, я в то время не догадался расспросить: то ли его не взяли по близорукости (он носил очки), то ли он пользовался отсрочкой как учитель, то ли была еще какая-либо причина, но он избежал мобилизации, хотя возраст его был призывным.
Из рассказов Свистунова я уже давно знал, что в Москве существует издательство «Посредник», созданное еще при жизни Л. Н. Толстого и по его инициативе. Я знал также, что издательством руководит Иван Иванович Горбунов-Посадов и что оно выпускает много дешевых по цене книжек специально для деревни. В числе этих книжек есть и такие, которые написаны рядовыми крестьянами, живущими в деревне. Я не только знал все это, но некоторые посредниковские книжки мне удалось уже и прочесть. Наиболее памятной из них была небольшая книжечка стихов Спиридона Дрожжина. В предисловии к стихам говорилось, что Дрожжин — это поэт-пахарь, который живет в деревне и занимается хлебопашеством.
Стихи у Дрожжина были такие, что мне показалось: и я могу написать не хуже, чем он. В данном случае я впадал в ту самую ошибку, в которую впадают многие начинающие поэты и все те, кто пробует писать стихи. Читая простые по форме стихи, они тоже думают, что могут «не хуже». Однако это не так. Им хоть и кажется, что «не хуже», но на самом деле в их стихах чаще всего нет той внутренней силы, которая делает стихи живыми, поэтичными.
Конечно, Спиридон Дрожжин не принадлежал к числу поэтов, лучше которых написать трудно либо просто невозможно. Но ведь я-то был всего лишь мальчишка, у которого — ни своего поэтического материала, ни своего поэтического опыта. Поэтому-то моя уверенность—мол, и я могу не хуже — оказалась сильно преувеличенной и ни на чем не основанной. Но это я понял уже позднее.