— Ну, теперь давай с тобой,— сказал Погодин, подходя ко мне.— Рассказывай, с чем пришел.
Я едва успел произнести несколько слов, как какой-то горячий комок подступил к горлу, и вместо того, чтобы продолжать разговор, я вдруг горько и неудержимо расплакался. Мне стало так обидно, что сдержать себя я никак уже не мог. Я был разобижен и своей болезнью, и тем, что не могу учиться, и тем, что вот пришел сюда и должен о чем-то просить... Погодин всячески пытался меня успокоить, но из этого ничего не выходило. Казалось, что чем внимательней ко мне Погодин, тем горше становилось мне, тем острее я чувствовал свои несчастья и тем сильнее плакал, уже не в силах сказать ни одного слова.
Провозившись со мной около получаса и видя, что я никак не могу успокоиться, Михаил Иванович предложил:
— Ну, вот что: сегодня ты расстроен и ничего не можешь сказать мне толком. Поэтому иди сейчас домой. Но обязательно приходи ко мне в четверг к двенадцати часам дня. Я в четверг непременно буду в Гнездилове и непременно буду ждать тебя. Тогда ты мне все расскажешь. Хорошо?
— Хорошо,— ответил я Погодину, почти уже переставая плакать.— В четверг я приду.
С тем я и ушел. Мне было так неловко, так стыдно, что даже своим домашним я просто соврал, что Погодина в Гнездилове не застал, что он в Ельне и приедет оттуда только в четверг и в четверг я пойду к нему снова.
А в четверг все обстояло по-другому. Я без всяких слез рассказал Михаилу Ивановичу все, что должен был рассказать в прошлый раз,— и о зрении, и о том, как бы это устроить, чтобы я мог учиться дальше...
Погодин успокоил меня:
— Хорошо... Я подумаю, кое о чем разузнаю. Тебя я потом обо всем извещу. Наверно, все будет хорошо. Ты не унывай.
Уже совсем другим — успокоенным и окрыленным новыми надеждами — ушел я от Погодина. И едва вышел за ограду усадьбы, как меня нагнал какой-то человек с довольно большим свертком в руках.
— Это тебе от Михаила Ивановича,—сказал он, передавая мне сверток, и быстро ушел обратно. Все произошло так неожиданно, что я не успел даже поблагодарить. А благодарить было за что: в свертке оказалось целое богатство, обладать которым я мог разве только во сне.
Михаил Иванович подарил мне темно-синий костюм, а также сапоги. Все это было сшито из самого хорошего материала и почти совсем не ношено. Правда, костюм и сапоги, как и следовало ожидать, оказались для меня великоваты, но это уже совершенный пустяк, на который редко кто обращал внимание.
Когда в деревне узнали о погодинском подарке, когда я надел на себя только что полученные брюки, сапоги и пиджак, все. в том числе и мои друзья «лунатики», пришли в крайнее изумление.
— Ну, брат, и везет же тебе! — с явной завистью говорили мои однодеревенцы.
После того как у меня появились столь дорогие сапоги, моему отцу пришлось разориться на целых три рубля: в погодинских сапогах нельзя было ходить по грязным дорогам, поэтому-то мой отец купил мне в Павлинове новые, первые в моей жизни калоши, которые уже сами по себе своим необыкновенно ярким блеском могли свести с ума любого. И когда я однажды прошел по деревне в полном своем наряде, какая-то баба, восхищенная всем, во что я был одет, громко сказала мне вслед:
— Ну, прямо как барин какой!..
«ПРОСЬБА СОЛДАТА»
С войной резко увеличилось в нашей волости количество выписываемых газет. Всех названий я даже и не припомню. В большом ходу была газета «Русское слово». Но, кроме нее, выписывали и «Утро России», и «Новое время», и «Русские новости», и «Биржевые новости», и многие другие. Наш осельский поп отец Евгений получал «Колокол» («Колокол», конечно, совсем не похожий на герценовский!). Были охотники и на «Газету-копейку».
Не выписывали газет только мужики — у них не было на это денег, да и к чему газета неграмотному? К тому же они как бы совсем не верили газетам, неизменно повторяя, что «все газеты врут», что «правды в газетах не найдешь»... В то же время с большим вниманием слушали, если кто-либо читал газету громко, либо настойчиво расспрашивали у всех, у кого только можно, что пишут в газетах, как идут дела на войне.
Впрочем, один глотовский мужик по фамилии Родченков еще до войны начал выписывать газету «Сельский вестник», ежегодно возобновляя подписку на нее. Но выписывал он ее из тщеславия: никогда не читал своего «Сельского вестника» и лишь аккуратно складывал его — номер за номером — на полке самодельного шкафа. Стоила газета «Сельский вестник» всего два рубля в год. Но зато Родченков мог похвалиться, что он чуть ли не один из всех мужиков, проживающих в Осельской волости, получает газету.