Я полюбопытствовал: для чего ставятся на могилах домики, что они обозначают? Мне объяснили, что христиане верят в бессмертие души: человек умирает, а душа его остается. Вот и ставят на могиле домик, чтобы в нем могла жить душа умершего. А то куда же ей, бесприютной, деваться?..
Я в то время мог уже отлично разобраться, что никакого бессмертия так называемой души быть не может, что все это придумано, хотя придумано не зря: человек никак не хотел и не хочет примириться с тем, что он смертен.
Приблизительно так я раздумывал на зарубинском кладбище, припоминая, очевидно, то, что когда-то говорил Василий Васильевич, или то, что я мог прочесть в какой-либо книге. Несмотря, однако, на то, что я не верил в бессмертие души, домики на могилах не переставали интересовать меня. Я внимательно осматривал их и все почему-то искал, где же в них окна и двери. Но нигде не нашел даже намека на окна и двери. «Ага,— невольно подумал я,— значит, душа может жить и в потемках, а проникать в свой домик она способна прямо через стену... Любопытно...»
Однако я не мог подолгу раздумывать о посторонних предметах: не было времени. И уйдя в какой-либо укромный уголок кладбища, я снова и снова брался за учебники. Надо мной, тихо качаясь, шумели березы и синело высокое-высокое небо; откуда-то доносилось пение птиц, теплый летний ветер ласково шевелил мне волосы... Но ничего этого я не должен был замечать, чтобы не отвлекаться от того главного, ради чего я приехал в Зарубинки. И я старался не замечать, хотя это было почти невозможно.
В середине лета мы с Василием Васильевичем переселились в старый дом зарубинского дьякона: сам дьякон с семьей только что переехал в новый дом, а старый отдал в наше распоряжение. Это было просто роскошно — целый дом для моих занятий! Правда, он основательно подгнил, скособочился; крашеный пол его очень уж прогибался и зыбился под ногами, штукатурка во многих местах отлетела, обои отстали от стен и висели клочьями. Но все же это был дом, который стоял к тому же в яблоневом саду. Чего же еще желать?
Осталась в доме и кое-какая мебель: два венских скрипучих стула и небольшой весьма шаткий столик, на котором я сразу же разместил свои учебники, тетради, чернильницу.
В соседней комнате у стены стоял довольно широкий деревянный диван. Этому грубо сработанному и видавшему виды дивану было, по-видимому, очень много лет: весь он аж почернел от времени, весь рассохся и, когда я садился или ложился на него, начинал шататься и отчаянно скрипеть. Однако, увидев его, Василий Васильевич, не раздумывая, решил:
— Вот хорошо!.. На нем мы и спать будем.
— Да как же спать на голых досках? — робко возразил я.— Надо бы подстелить хоть сена или соломы.
Но мой учитель был непреклонен: ничего, мол, и так обойдемся.
Как раз в ту пору я по учебнику знакомился с историей древней Спарты. Известно, что спартанцы вели весьма суровый образ жизни, легко переносили всякие лишения и не искали никаких удобств. Вот и Василий Васильевич, ссылаясь на историю Спарты, начал убеждать меня, что и мы должны вести спартанский образ жизни. В таком случае зачем же, мол, нам какая-то подстилка? И без нее обойдемся. Подушки он тоже отверг:
— Не надо никаких подушек! Подложи под голову несколько учебников— вот тебе и подушка!
И мы стали жить «по-спартански».
Я не говорю уже о том, что спать на голых досках очень жестко, неудобно: с этим еще можно было примириться, как и со стопкой книг, положенных вместо подушки. Но... клопы!.. Отец дьякон оставил их в таком количестве, что они могли сожрать нас без остатка. И мы с Василием Васильевичем вместо того, чтобы спать, только и делали, что с остервенением чесали то руки, то ноги, то шею. Засыпать удавалось только под утро, когда становилось светло: при появлении света клопы, вволю напившиеся нашей крови, прятались по своим щелям. Но под утро в доме становилось очень и очень прохладно, и мы, ничем не прикрытые — Василий Васильевич отказался и от одеял, — начинали замерзать. В результате вставали невыспавшиеся, разбитые.
Но Василий Васильевич все еще упорствовал, стоял на своем.
— Это с непривычки, — утверждал он. — Привыкнем, и все пойдет по-другому. Надо, брат, закаляться...