Второй раз меня выручил один мой земляк — Карначев. Специально для меня он достал где-то фунтов пятнадцать ржаной муки, а его жена испекла из этой муки хлеб. Ну, тут уж я мог считать себя просто Крезом и в течение нескольких дней мог совсем не думать о хлебе насущном.
Но особое удовлетворение я испытал в третий раз, когда по ордеру упродкома получил половину головки сыра, которого я вообще до тех пор ни разу не ел, и четверть фунта сахару.
В это время у меня жил мой школьный товарищ Петя Шевченков, приехавший, чтобы устроиться на работу в Ельне. Вместе с ним мы вскипятили в солдатском котелке воду (вместо чая) и устроили настоящий пир. В один присест мы уничтожили и сыр, и сахар, и весь кипяток. И это было так вкусно, что, казалось, вкуснее не может быть ничего.
Вот такие были времена.
Несмотря, однако, на то, что моя редакция никак не могла считаться «хлебным местом», штат ее все же постепенно начал увеличиваться. Сначала пришла на работу совсем еще молодая девушка Таня Соколова — дочь печатника, работавшего в типографии. Она взяла на себя всю канцелярскую работу. Затем появился счетовод. Как-никак в распоряжении редакции были и деньги, и некоторые материальные ценности: ну хотя бы бумага. Все это надо было учитывать, вести приход-расход. Счетовод попался хороший, старательный, знающий свое дело. Но вся беда была в том, что он страдал тяжелой формой эпилепсии. Бывало, прямо на работе упадет на пол, корчится, извивается, бьется головой об пол, мычит, бормочет что-то — просто страшно становится.
Помочь ему в это время мы ничем не могли. Ждали, пока припадок кончится сам собой. Припадок кончался, и я отпускал счетовода домой. Возвращался он лишь дня через два или три: нужно было время, чтобы больной пришел в норму.
Так повторялось много раз, но заменить счетовода было некем. И он работал в редакции довольно долго.
Вокруг газеты объединились и еще кое-какие ельнинцы. В штате редакции они не состояли, так как работали в других учреждениях, но охотно писали в газету как по собственной инициативе, так и по специальным заданиям редакции.
А однажды пришел ко мне «итальянец» и спросил, не могу ли я взять его на постоянную работу. Он сказал, что после ранения и после госпиталя приехал к родственникам в Ельню и намерен прожить у них несколько месяцев. «А может быть, — добавил он, — я останусь здесь и навсегда».
Я, к сожалению, позабыл, как звали этого человека. «Итальянцем» же я назвал его потому, что он великолепно знал итальянский язык, и в редакции его так и прозвали — «итальянец».
Он проработал в газете два или три месяца, а потом куда-то уехал. Запомнился он мне не столько своей работой, сколько тем, что очень хотел научить меня итальянскому языку.
С большим желанием начал заниматься со мной, хотя, к сожалению, продолжалось это очень уж недолго — каких-нибудь дней десять. А потом я отказался от занятий, полагая, что итальянский язык никогда и нигде мне не понадобится.
Это, конечно, было глупо, и мой учитель искренне огорчился, когда узнал, что заниматься итальянским языком я больше не буду.
А между прочим, я и до сих пор помню несколько заученных тогда итальянских фраз. И когда я впервые попал в Италию в 1957 году, то не один раз пользовался этими фразами. И мне было как-то особенно приятно, что итальянцы меня понимают… Я неизменно вспоминал и своего бескорыстного учителя, которого в свое время — увы! — не послушался.
К осени девятнадцатого года в составе редакции появился уже настоящий, как он называл себя сам, газетчик — по фамилии Гликман. Правда, обошелся он редакции довольно дорого, но зато ведь «настоящий»!
Что занесло Гликмана в Ельню, я не знаю, но отлично помню те требования, которые он сразу же предъявил мне: он останется работать в газете только в том случае, если в штат редакции будет зачислена и его жена (Гликман уверял, что она тоже газетный работник, но это была неправда); он требовал, чтобы я предоставил ему и его жене комнату. Это было, пожалуй, самым трудным, почти невозможным.
Меня выручил лишь счастливый случай. Дело в том, что редакцию ельнинской газеты очень часто переселяли, перегоняли с места на место. И почти всякий раз ей давали худшее помещение, чем она занимала до переселения. А тут получилось совсем наоборот: в распоряжение редакции передали тот самый дом, где в 1917 году печаталась «Народная газета», выходившая под редакцией В. Аверина. При Аверине в том доме помещалась не только редакция, но и типография. Другими словами, помещение, которое я получил, было довольно обширным. Я незамедлительно поставил там тесовые перегородки (причем, замечу в скобках, сделать это в то время было невероятно трудно), и, таким образом, за счет уменьшения редакционной жилплощади получились две небольшие комнаты. Одну из них я отдал Гликману, в другой поселился сам.