Сашка уехал от нас уже перед самой войной — в 1914 году. К этому времени леса свои Ястребов вырубил, свел на нет, а землю, находившуюся под лесами, продал окрестным крестьянам. Сашке у нас делать было нечего.
Впоследствии стало известно, что поступил он работать на какой-то лесной склад, совершенно спился, растратил хозяйские деньги и, боясь, что его посадят в тюрьму или сошлют в Сибирь, повесился…
МОЙ ОТЕЦ СТРОИТ НОВУЮ ХАТУ
Хата у нас была очень плохая. Потолок и стены ее почернели от дыма и копоти. Углы снаружи подгнили и стали отваливаться. Окна были маленькие, тусклые.
Почти четвертую часть ее площади занимала русская печь. Но так как зимой даже такое громоздкое сооружение не могло как следует нагреть помещение, то ставилась другая печь — маленькая, с железными трубами, подвешенными под потолок. Когда же мать ставила в хате свой ткацкий стан и начинала ткать холсты (у нас говорили — ставить кросна или ткать кросна), то и повернуться становилось трудно.
Отец давно уже задумал построить новую хату, но все никак не мог собраться с силами. Несмотря на то что лесов в нашей местности было много и лес стоил относительно дешево, купить его отец все же не мог: не было денег и не было надежды, что они когда-нибудь будут.
Году в одиннадцатом, а может быть, и в двенадцатом отец надумал обойти всех лесовладельцев и попросить у каждого по нескольку бревен. Много лет подряд он возил этим лесовладельцам почту, сам доставлял ее на дом, на что убил немало своего рабочего времени и сил. Так неужели же, рассуждал он, они пожалеют для него несколько бревен?
И он начал свой обход, который продолжался довольно долго. И хотя, в общем, он дал некоторые результаты, но был делом нелегким, неловким и унизительным.
Придет, бывало, отец к кому-нибудь, а ему говорят, что барина нет дома или что барин не принимает. В другом месте оказывается, что барин не в духе, и отец боится даже заикнуться о своей просьбе. Так и уходит ни с чем, откладывая разговор до более благоприятного случая. Однако в конце концов отцу пообещали дать кто два бревна, кто три, а кто и побольше.
Собрать обещанное было также нелегким делом. Приходилось возить из разных мест, часто довольно отдаленных. А лошадь одна.
Но хоть и не сразу, а весь подаренный лес был перевезен. Однако его оказалось недостаточно.
— Теперь вся надежда на Сашку, — сказал отец.
По-видимому, он давно уже предвидел этот случай, поэтому и старался всячески угождать Сашке и говорил, что, мол, Сашка — человек нужный.
«Нужный человек» разрешил срубить в ястребовской даче несколько деревьев, но при этом сказал:
— Ты же понимаешь, что лес не мой, а хозяйский. Поэтому сруби и перевези так, чтобы никто не видел. И чтобы я этого тоже не видел. А то ведь донесут хозяину, и мне тогда несдобровать.
И тут была пущена в ход вся та хитрая (или, вернее, нехитрая) механика, которой пользовались крестьяне, когда воровали лес.
Самое удобное для этого время была зима.
Утром отец, стараясь быть незамеченным, шел в лес и там в каком-нибудь отдаленном месте с величайшей осторожностью (чтобы никто не услышал ни звона пилы, ни стука топора!) спиливал дерево и обделывал его: обрубал сучья, распиливал на кряжи по своей мерке.
Затем нужно было ждать, когда пойдет снег, начнется метель.
Только в метель можно было приступить к перевозке приготовленных бревен, но и то не днем, а непременно ночью.
Ночью, когда деревня уже спала, отец запрягал коня и ехал в лес. Несколько раз в такие ночные экспедиции он брал и меня. Правда, помочь ему я ничем не мог, но со мной в ночном лесу он чувствовал себя «веселей».
— Все-таки ведь живой человек рядом, — говорил он. — А одному как-то нехорошо, жутко.
Перед поездкой на меня надевалось все, что только можно было надеть: и мой рваный пиджачишко из домотканого сукна, и материнский полушубок, и поверх еще какая-нибудь хламида.
В таком одеянии я едва мог повернуться, но мне говорили:
— Зато тепло будет. Не замерзнешь.
Ночью в лесу было страшно. Деревья казались какими-то привидениями. Чудилось, что вот-вот кто-то неслышно подкрадется сзади и сожмет тебя лапами, из которых уже не вырваться.