Возвращаясь памятью в минувшее, М. Исаковский с горечью констатирует:
«Кажется, я не могу вспомнить ни одного года, который бы прошел для нашей семьи благополучно: всегда случалось что-либо плохое, всегда приходила какая-либо невзгода, напасть — иной раз большая, иной раз меньшая, но обязательно приходила. То посевы дочиста выбьет градом, то урожай погибнет от засухи, то вдруг ни с того ни с сего начнется падеж скота, то кто-то тяжело заболеет, то с кем-то произойдет несчастный случай…»
Читая «На Ельнинской земле», мы убеждаемся: человеческий характер складывается рано, очень рано. Он сказывается в первых поступках, решениях, наблюдениях. Даже сами эти поступки и наблюдения не так-то просты, как могло привидеться.
Нарушив несколькими глотками молока великий пост, пережив страх перед божьим гневом, будущий писатель зарекся когда-либо обманывать мать. Но относительно всевышнего никаких клятв не давал. Более того, уважая веру матери, он все меньше и меньше ее разделяет.
Если патриархальность предполагает покорное подчинение единожды принятым и освященным традицией заповедям, то М. Исаковского вряд ли причислишь к ее приверженцам. Скорее, он из бунтарей. Но не громогласных, не отбрасывающих загодя все с порога. Бунтарь в нем нарастает постепенно, по мере накопления житейских сведений и общей культуры.
Не за прекрасные глаза Сашке Ястребову разрешалось пить чай с тремя кусками сахара, бездельничать и распутничать. Он — «человек нужный и ссориться с ним нельзя». Так объяснял не кто-нибудь, а родной отец Исаковского, чей авторитет в глазах сына был незыблем. Но это и вызывало протест сына, неприязнь к Сашке, в конечном счете — несогласие с порядками, при которых одни бездельничали и развратничали, другие — из последних сил тянули лямку, чтобы свести концы с концами.
Патриархальность зачастую игнорирует социальное размежевание. Она консервативна по своей природе, и ежели что-либо существовало от века, то и впредь должно существовать в нерушимом виде. Так наряду с действительно ценным опытом, разумными житейскими принципами, выработанными за столетия, укореняются предрассудки, отжившее претендует на бессмертие. Было бы опрометчивым упрощенное распределение плюсов и минусов, поспешные приговоры и не менее поспешные благословения.
Мемуары М. Исаковского привлекательны, в частности, и своим отказом от априорности. Человек для него прежде всего индивидуальность, и это обусловливает отношение к нему, место среди других лиц, попавших в сферу автобиографического повествования. Нелюбовь к церковникам не мешает тепло, даже восхищенно рассказывать о дьяконе, соседе по больничной палате.
Желание понять людей, их судьбы, а не доверять уже бытующим репутациям отличает М. Исаковского. Правда — и он в этом признается — такое дается не сразу, нужны годы и годы. Но неоднозначность ранних впечатлений помогает прийти к поздним выводам.
В Глотовке, как и во всякой деревне, жили крестьяне разного достатка, были и бедняки, среди которых попадались отпетые лентяи. К последним относилась семья Шевченковых — друга детства М. Исаковского. Мнение о ней уже укоренилось в деревне, и члены этой семьи своим единодушным бездельем лишь подтверждали его.
«…Когда стал взрослым, начал серьезно задумываться: почему никто из Шевченковых ничего не хочет сделать, чтобы семья их жила чуточку лучше? Что им мешает — лень или есть какие-то другие причины? И я пришел к выводу, что не работают Шевченковы-старшие, конечно, от лени, но что столь упорная лень, безразличие, равнодушие ко всему появились не сами по себе, а были вызваны какими-то весьма вескими причинами. Вероятно, много лет подряд, рассуждал я, семья Пети Шевченкова — не только его отец и мать, но возможно, что и дед с бабушкой, — выбивались из сил, делали все, что могли, чтобы жить по-человечески. Но у них ничего не выходило, как это бывало в те времена со многими. Неудача следовала за неудачей, беда — за бедой. А другие люди как бы и не замечали их — никто даже не подумал протянуть им руку, чтобы помочь выбраться из трясины, которая называется бедностью. И конечно, у Шевченковых опускались руки, надежды сменялись безнадежностью, вера — безверием. В конце концов появилась полная апатия ко всему, полное нежелание делать что-либо. Делай не делай, говорят в таких случаях, все равно лучше не станет. К этой «философии», сами того не замечая, пришли, привыкли, по-видимому, и Шевченковы мать и отец. Других объяснений я найти не мог».