Так и не удалось мне удовлетворить это свое жгучее желание. Я даже не мог сделать себе такой, какой видел в Коситчине: у матери была всего одна прялка, и мне неоткуда было взять трех колес.
Когда же наступила такая пора, что я смог бы сразу купить целых пять, даже десять велосипедов, то — увы! — это мне было уже совсем-совсем неинтересно.
Из Коситчина обратно в Ельню мы пошли почему-то под вечер. Шли весь вечер и всю ночь с короткими передышками и никуда уже не сворачивали с дороги.
Когда взошло солнце, мы были на подходе к Ельне и на самом краю какой-то деревни сели отдохнуть на бревнах, сложенных у дороги. Вскоре к нам подошел обутый в лапти и очень бедно одетый мужик, попросивший разрешения сесть вместе с нами.
— Садитесь! — приветливо сказал Василий Васильевич. — Какое же тут может быть разрешение?
Прохожий сначала полюбопытствовал, нет ли у Василия Васильевича закурить, но, узнав, что тот не курит, сидел молча, глядя на пыльную дорогу.
Свистунов, будучи человеком живым и общительным, стал расспрашивать пришедшего, откуда он, куда направляется и зачем. Тот отвечал сначала неохотно и односложно, а потом со вздохом произнес:
— Куда иду, пока и сам не знаю… Хлеба нет ни крошки, дети сидят голодные… Просто сил нет глядеть на них. Вот и иду… Хоть умри, а денег надо достать… Может, где работенку какую найду…
Мы встали с бревен. Василий Васильевич вынул из кармана кошелек, отыскал в нем серебряный рубль и, протягивая его, сказал:
— Вот это для твоих детей. Дал бы больше, но больше нет…
Я, признаться, несколько удивился такой щедрости Свистунова: я знал, что у него у самого почти ничего нет, да, кроме того, этот мужик мог сказать неправду.
— Нет, — возразил Свистунов, — он не соврал. Это я твердо знаю. И надо было ему помочь. Нельзя безучастно проходить мимо людского горя.
Вскоре мы уже были в Ельне. В тот же день Василий Васильевич с добавочным поездом отправил меня домой.
Этим и закончился мой довольно-таки затянувшийся праздник, который начался в день школьных выпускных экзаменов. Пошла жизнь обыденная, однообразная, довольно грустная, такая, как и до экзаменов.
Осенью 1913 года я почувствовал, что с моими глазами делается что-то совсем уж скверное. Теперь-то я очень хорошо понимаю, что произошло кровоизлияние в сетчатку — сначала в одном глазу, а через некоторое, время в другом. А тогда я лишь видел, что в поле зрения у меня плавают какие-то пятна, которые мешают мне смотреть, полностью или частично закрывают те предметы, на которые я гляжу.
Я ничего не мог придумать другого, как пойти в школу и рассказать обо всем своей учительнице Екатерине Сергеевне, которая к тому времени уже вернулась в Глотовку (на лето она обычно уезжала к себе на родину, в село Зарубинки, Касплянской волости).
Екатерина Сергеевна очень сочувственно отнеслась ко мне. Однако помочь мне чем-либо она не могла. В большом унынии я вернулся домой. Положение, в котором я очутился, казалось мне совершенно безнадежным.
Однако — я всегда вспоминаю об этом с чувством большой благодарности и признательности — были люди, которые думали обо мне и искренне хотели помочь мне. Один из таких людей — Михаил Иванович Погодин, о котором я уже говорил.
В октябре учительница Екатерина Сергеевна сказала моему отцу, что ей надо ехать в Ельню по школьным делам и что ехать она должна вместе со мной: М. И. Погодин распорядился привезти меня к нему в Ельню, откуда он повезет меня в Смоленск, чтобы показать глазному врачу.
И вечером мы поехали.
На станцию повез нас отец. Ночь была такая темная — хоть глаз выколи. Сверху нас поливал ни на минуту не прекращавшийся холодный осенний дождь. Дорога была разбитая, грязная, раскисшая. Ехали мучительно долго и тяжко. И хотя из дому взяли все, что только могли, чтобы укрыться от дождя, все мы и промокли и продрогли.
В Ельне надо было прежде всего найти ночлег. На станции Екатерина Сергеевна наняла извозчика, и мы доехали до единственной в городе гостиницы. Гостиница — в ней было всего десять номеров — помещалась на втором этаже двухэтажного кирпичного здания. Извозчик наш уехал, и мы остались под дождем, в потемках, у наглухо закрытой входной двери. Стали стучать в дверь, дергать что было силы за ручку звонка,-даже кричать «откройте!», но результатов никаких. Деваться, однако, было некуда, и нам пришлось начать все сначала… Только минут через пятнадцать или двадцать мы услышали, что за дверью по лестнице кто-то спускается вниз. Дверь наконец открылась, и сонный мужской голос спросил: