Еще внизу Никита догадался перевесить рюкзак со спины на грудь. Подумав, он вынул телефон из штанов в рюкзачный кармашек. При помощи пилы он забрался гораздо выше, но выше залезть мешал страх, еще более основательный, чем раньше, хотя никаких поводов к этому вроде бы и не было вовсе — это было как забраться по канату, у которого имелись еще и выступы, за которые можно было цепляться пальцами и в которые можно было упираться ногами.
И в тот раз, когда пила не мешалась в руках, и еще раз, и еще раз, и еще Никита ходил на приступ дерева с Паулем, и Вика догадалась, где они пропадают с утра, тоже следила, запрокинув сосредоточенное лицо, как Никита лезет сначала вверх, потом вниз, и не было в том, как смотрели на Никиту друзья, никакого осуждения, кажется, они болели за него своеобразной его одержимостью, переживали это как что-то общее, не с одинаковой, впрочем, силой болели. Тогда как Пауль слал Никите стикеры с новогодними елочками и ободряющие мемы, Вика предлагала забить на елку, тем более все меньше оставалось дней вместе и можно было что-нибудь придумать напоследок другое, более безопасное и веселое, праздник какой-нибудь. «Это и есть праздник! — отвечал ей Никита. — Это летняя елка». «Это никакая не елка, елки зеленого цвета» — неизменно возражала Вика.
И вот за день до отъезда Никита твердо решил не трусить, потому что нельзя было оставлять все как есть, нельзя было уже, он понял, что Вика и Пауль помнили, что он так и не залез никуда, а только пробовал и спускался. Но и в эту попытку, какую назначил последней, тоже замер в большом сомнении, он еще не залезал так высоко, а там, дальше по стволу, было, как оказалось, сомнительное место. Имелась под его ногами ветвь, а чтобы до следующей добраться, требовалось слегка подпрыгнуть. Вид внизу совсем не располагал к прыжкам: верхушки деревьев под утесом выглядели мягкими, но были очень далеко, на них и с земли, заглядывая за край обрыва, смотреть было жутковато, даже подползать к этому краю было страшно — казалось, что голова обретет неожиданную тяжесть и утянет вниз. Никита прыгнул не очень решительно и поэтому не дотянулся и едва не съехал вниз, благо ладонь, при помощи которой он удерживал окончательно равновесие, мгновенно вспотела и буквально влипла в гладкое дерево, елка опасно зашаталась. Пауль издал снизу каркающий переживательный звук. Хорошо, что Вика на это не смотрела, а выискивала такое место в окружающих кустах, где ни она не могла видеть Никиту и Пауля, и они не могли видеть ее. «Комм…» — успел воскликнуть Пауль, а Никита не стал ждать, потому что понял, что, если помедлит еще, — всё, не сможет больше выносить ни этой высоты, ни этой верхушки, будто переставшей приближаться к нему, остающейся все так же далеко. Злясь на себя непонятной для себя злостью и плача от этой злости, он сиганул вверх и уцепился за нужную ветку, а там уже помог себе ногами, и недалеко уже была еще одна ветка повыше, вроде бы тонкая, но твердая, как кость, а потом оказалось, что и надо-то всего переступить раз, два и распрямиться осторожно и тронуть раздвоенную верхушку, стараясь не поколебать равновесия ни своего, ни равновесия несчастной елки.
«Снято!» — шепотом сказал Никита, подразумевая выдуманное им проклятие.
Было тихо, но весь мир и поселок были полны этим шумом, который возникал, если прикрыть уши руками. Отсюда казалось, что церковь стоит на поляне вровень с поселком, а все эти дома, даже двухэтажные, даже те, что, казалось, стояли где-нибудь на отшибе, тонули в зелени окружающей и той, что лезла из земли в разных местах прямо среди строений, тропок и дорог, причем железной дороги вовсе не было видно из-за леса. Так что все это жалкое скопище строений будто возникло само собой среди леса и уже тонуло постепенно в этом лесу, как в болоте. Несколько секунд, не больше, глазел он сверху на окрестности, а потом вестибулярный аппарат, опережая зрение, дал знать Никите, что произошло какое-то движение. Никита неожиданно для себя оказался среди живой хвои, ощутил ее запах и запах смолы — это его сухое дерево упало и оперлось на ель по соседству. «Нужно, наверное, перелезть» — догадался Никита, отпустил ствол сухой и зацепился за живую ветку, чувствуя, что марает руки чешуйками коры, проследил, как мертвая ель с ее металлической бляхой падает дальше, вдоль светлой каменной стены, покрытой трещинами, а затем до него донесся звук, далекий и потому сведенный расстоянием до безобидного: будто кто-то пнул кучу сухих осенних листьев. «Если это так, если так оно и случается, то это совсем не страшно» — решил Никита про смерть и стал спускаться, руки его и ноги при этом были слабы, как от пережитого ужаса. Это тело боялось перестать быть, а не Никита, это оно хотело успеть что-то, желало закрепить свое существование среди этих поселков, городков и городов, карабкающихся из разрушения и саморазрушения, это оно хотело оставить после себя что-то или кого-то, но это Никита понял гораздо позже, не в тот день.