— А чем вы будете отвечать, своим четырехсотрублевым жалованьем? — раздраженно спросил Патрикеев.
— Своей честью советского инженера! Это мало, по-вашему, а? — в ярости заорал Кругляк и вскочил: казалось, вот-вот он полезет драться.
Все это было так интересно, что Левин перестал думать о неудавшейся поездке на пляж и оглянулся на Анохина. «Видал, брат, наших молодых!» — хотел он глазами сказать приятелю. Но Анохина на диване не было. Он ухитрился незаметно улизнуть.
Вторым на повестке стоял вопрос о текущем ремонте станков, и Левин сделал такое сообщение, что главный механик начал кашлять, точно у него был коклюш.
В последние дни было так жарко, что незнакомые между собой люди в учреждениях или трамваях переглядывались и говорили друг другу:
— Ну, знаете…
— Нечто совершенно сверхъестественное…
Солнце не грело, а прямо давило, мяло людей. Краска на крышах текла, и маляры не могли работать босиком; железные стульчики трамвайных стрелочниц уходили ножками в асфальт, как в глину. Людям было жарко днем и ночью; они обливались потом, когда ели мороженое и пили холодный квас. Все только и говорили про отпуск, море, Клязьму, деревню, реку.
Но особенно трудно было работать в душных фабричных цехах: лаки и растворители испарялись, наполняя воздух сладким, противным запахом, мощные вентиляторы, казалось, дышали, как живые существа, не неся прохладу, а обдавая лица работавших сухим, горячим дыханием.
В лаборатории эфир и метиловый спирт вскипали, точно их грели газовые горелки, и некоторые органические препараты, обычно твердые и кристаллические, превращались в тесто.
Только новый химик совершенно не чувствовал жары. Он ходил в суконном костюме, таком же темном, как его лицо, носил воротничок, галстук, руки его были сухими, как прокаленный песок, он делал свое дело легко и просто, не говорил о Клязьме и поездке на реку.
Во время обеденного перерыва к нему подошел Кругляк.
— Николай Николаевич, — сказал он, — после работы зайдите ко мне, начнем с вами на пару одно замечательное дело. — Он осторожно свел пальцем пот со лба, тряхнул рукой и, посмотрев на пол, сказал: — Если дальше так пойдет, до чего же это дойдет?
Он был очень доволен — только что из цеха приходил Шперлинг и протянул Кругляку несколько десятков пропитанных жиром стержней. Смеясь, мотая головой, издавая носом, горлом и губами десятки звуков, он смотрел, как Кругляк сравнивал стержни с хартмутовскими образцами.
— Вшило, вишло! — радостно и удивленно говорил Шперлинг.
Он наклонился к Кругляку и шепотом, точно предостерегал его, сказал:
— Товарищ Кругляк! Вы один знаете всю подлость нашего производства.
И Кругляк, смутившись, спросил:
— Что, жарко, Шперлинг?
— Мне не жарко, — ответил немец. — Возле моей печки всегда Zentrahl Africk.
И они принялись вновь рассматривать стержни чертежного карандаша, воинственно потрясая ими, точно дротиками.
Вскоре Шперлинг ушел в цех, а Кругляк, крепко сжимая стержни, прошелся по лаборатории, говоря лаборантам и рабочим:
— Ну, ребята, чертим! Ставлю в получку два литра!
Он прошел мимо Оли Колесниченко: она сидела за аналитическими весами, вся розовая и потная от жары, и была так хороша в своем синем сарафане, что Кругляк даже не произнес своей обычной фразы, а только вытаращил на нее глаза и махнул рукой.
Потом он спросил у Нюры:
— Ну, как футболист?
— В Одессу вчера уехал, — сказала Нюра, и они оба рассмеялись.
— Пойду к главинжу, пусть скушает компот, — сказал вслух Кругляк. — Мы не сумеем выпускать чертежный карандаш? Конечно, конечно, разве мы что-нибудь умеем! — и, потрясая дротиками, он пошел в контору.
После работы индус зашел в кабинет Кругляка.
— Слушайте, Николай Николаевич, — сказал Кругляк, — вы уже две недели работаете, а я вас еще ни о чем не спросил. Скажите, где вы жили в последнее время?
— Южный Китай, — ответил новый химик.
— А, интересно! — крякнул Кругляк. — Вы здесь очень скучаете, наверно?
Новый химик кивнул головой: да, он скучает. И, так как ему нравился этот молодой, веселый инженер, который никого не боялся и не жалел себя в работе, индус, ломая фразы и выворачивая наизнанку слова, начал рассказывать Кругляку разные вещи. Он рассказал ему про свою родину и про страшный остров, куда англичане ссылают революционеров. Это совсем маленький островок: там нет тюрьмы, люди бродят по болоту, отравленному лихорадкой. Раз в год, на рождество, солдаты, живущие в казарме на высоком берегу, сгоняют оставшихся в живых к коменданту, и он им выдает килограмм сахара и пачку чая. Потом их опять гонят в болота до следующего рождества. Это очень трудная жизнь, коменданты сменяются на острове раз в два года, и за каждый год они получают пять лет отпуска в Великобританию, на полном колониальном жалованье. На этом острове жили два товарища нового химика, его друзья. Да, он скучает, ему хочется быть с ними.