Он ощутил смерть с той ясностью и глубиной, которая доступна лишь маленьким детям да великим философам, чья сила мысли приближается к простоте и силе детского чувства.
От стульев с просиженными сиденьями, на которые были положены фанерные дощечки, от толстого платяного шкафа шел спокойный, добрый запах, такой же, как от бабушкиных волос, платья. Теплая, обманно спокойная ночь стояла вокруг.
В это лето жизнь сошла с граней кубиков, с картинок, нарисованных в букварях. Он увидел, какой синевой горит черное крыло селезня и сколько веселой насмешливости в его улыбке и покрякивании. Белые черешни светлели среди листвы, и он влез по шершавому стволу и дотянулся до ягоды, сорвал ее. Он подошел к теленку, привязанному на пустыре, и протянул ему кусочек сахара, — окаменев от счастья, увидел милые глаза огромного младенца.
Рыжий Пынчик подошел к Давиду и, ослепительно картавя, предложил:
— Давай деррруться!
Евреи и украинцы в бабушкином дворе походили друг на друга. Старуха Партыньская заходила к бабушке и протяжно говорила:
— Чи вы чули, Роза Нусиновна, Соня едет в Киев, опять помирилась с мужем.
Бабушка, всплескивая руками, смеясь, отвечала:
— Ну, вы бачилы комедию.
Этот мир казался Давиду милей, лучше, чем улица Кирова, где в асфальтированном колодце гуляла с пуделем завитая, раскрашенная старуха по фамилии Драко-Дракон, где возле парадного по утрам стоял автомобиль ЗИС-101, где соседка в пенсне, с папиросой в крашеных губах, с бешенством шептала над коммунальной газовой плитой: «Троцкистка, ты опять сдвинула с камфорки мое кофе».
Мама его вела ночью с вокзала. Они прошли по освещенной луной булыжной улице мимо белого костела, где в нише стоял худенький, ростом с двенадцатилетнего мальчика, склоненный в терновом венке Иисус Христос, мимо педтехникума, где когда-то училась мама.
Через несколько дней, в пятницу вечером, Давид увидел, как старики шли в синагогу в золотистой пыли, поднятой на пустыре босыми футболистами.
Пронзительная прелесть родилась из этого соединения украинских белых хат, скрипящих колодезных журавлей и ветхих узоров на бело-черных молитвенных одеждах, кружащих голову бездомной библейской стариной. И тут же рядом «Кобзарь», Пушкин и Толстой, учебники физики, «Детская болезнь левизны в коммунизме», приехавшие с гражданской войны сыновья сапожников и портных, тут же рядом инструктора райкомов, склочники и трибуны из райпрофсоветов, водители грузовиков, агенты уголовного розыска, лекторы по марксизму.
Приехав к бабушке, Давид узнал, что мама его несчастна. Первой ему сказала об этом толстая, с такими красными щеками, словно ей всегда стыдно, тетя Рахиль:
— Бросить такую чудную женщину, как твое мать, чтоб вин уже не дождал.
А через день Давид уже знал, что папа его ушел к русской женщине, которая старше его на восемь лет, что он зарабатывает в филармонии две с половиной тысячи в месяц, что мама отказалась от алиментов и живет только на то, что сама зарабатывает — триста десять рублей в месяц.
Давид однажды показал бабушке кокон, хранившийся в спичечной коробке.
Но бабушка сказала:
— Фе, зачем тебе эта гадость, выкинь ее скоренько.
Два раза Давид ходил на товарную станцию, смотрел, как грузят в вагоны быков, баранов, свиней. Он слышал, как бык громко замычал, то ли он жаловался, то ли просил жалости. Душа, мальчика наполнилась ужасом, а мимо вагона шли железнодорожные рабочие в оборванных замасленных куртках и не повернули утомленных, худых лиц в сторону кричащего быка.
Через неделю после приезда Давида бабушкина соседка, Дебора, жена рабочего-слесаря с завода сельскохозяйственных машин, Лазаря Янкелевича, родила первенца. В прошлом году Дебора поехала гостить к сестре в Колыму, и ее во время грозы ударило молнией; ее откачивали, засыпали землей, и она два часа лежала, как неживая, а этим летом родила ребенка. Пятнадцать лет она не имела детей. Об этом бабушка рассказала Давиду, добавила:
— Так говорят люди, но ей, кроме того, делали в прошлом году операцию.
И вот бабушка с Давидом зашли к соседям.
— Ну, Лузя, ну, Деба, — сказала бабушка, поглядев на двуногого зверька, лежавшего в бельевой корзине. Она произнесла эти слова каким-то грозным голосом, точно предупреждая, чтобы отец и мать никогда не относились легкомысленно к случившемуся чуду.
В маленьком доме у железной дороги жила старуха Соргина с двумя сыновьями, глухонемыми парикмахерами. Их боялись все соседи, и старая Партыньская рассказывала Давиду: