- Видишь, - сказал Кулинич, обращаясь к своему командиру Евсееву, - Громов отказался идти на Большую землю, - так теперь матросы называли Севастополь.
- Умирать будем здесь, - твердо ответил Евсеев. - Командир и комиссар последними будут сходить с палубы своего «корабля».
С наступлением темноты, когда утих бой, Евсеев собрал бойцов и рассказал им о полученной из штаба ОВР телеграмме Верховного Главнокомандования, в которой говорилось: «…Самоотверженная борьба севастопольцев служит примером героизма для всей Красной Армии и советского народа. Уверен, что славные защитники Севастополя с достоинством и честью выполнят свой долг перед Родиной».
Эта телеграмма и напоминание, что за отчаянной борьбой севастопольцев следит вся страна, прибавили сил не только защитникам равелина, но и всему гарнизону.
Так продолжалось два дня. На третий день фашисты предприняли психическую атаку. Голые до пояса, под [192] знойным июньским солнцем, отбивая шаг под дробь барабана, вражеские солдаты шли к равелину.
Моряки во главе с командиром капитаном 3 ранга Евсеевым, во время обстрела и бомбежки укрывшиеся в казематах, снова поднялись наверх и легли у амбразур.
- Стоять насмерть! Переправы на тот берег не будет! - передал бойцам Евсеев. И матросы огнем встретили психическую атаку. Они крепко любили море и дрались беззаветно на суше. На башне равелина, на железной мачте, по-прежнему развевался в дыму обуглившийся военно-морской флаг.
Огнем последних пулеметных лент психическая атака была отбита.
- Ну, кто еще хочет на равелин! - поднявшись во весь рост на кромке стены с гранатой в руке, закричал старший матрос Алексей Зинский.
Три дня держался гарнизон равелина, пока не вышли все корабли и катера из Севастопольской бухты.
Равелин продолжал сражаться, но снаряды и патроны были на исходе. Положение под Севастополем не улучшилось. Немцы заняли всю Северную сторону. В ночь на четвертый день контр-адмирал Фадеев передал по радио приказание командующего флотом: «Гарнизону равелин оставить!»
Гарнизон к тому времени стал совсем малочисленным. Погиб в бою парторг Кусов. Ранен и контужен был командир охраны рейда Евсеев. Не в состоянии говорить, он молча, жестами отдавал необходимые приказания. Теперь всеми делами заправляли его помощник старший лейтенант Коринько и комиссар Кулинич.
Вечером хоронили парторга Кусова и всех, кто погиб в этот день. Выдолбив во дворе равелина каменные плиты, положили их в эти могилы, накрыли военно-морским флагом и завалили камнями.
Командир сказал, стоя у каменной могилы и с трудом разжимая почерневшие губы:
- Мы еще вернемся сюда, товарищи!
Надо было уходить, но днем на море разыгрался шторм. Синяя-синяя и теплая вода сделалась холодной и тяжелой. Угрюмыми и скользкими стали стены равелина, заливаемые накатами волн. И чайки, выкормыши моря, с ветром ушли к южному берегу.
С наступлением темноты к равелину с трудом прорвался рейдовый катер под командованием лейтенанта Лыскина и снял тяжелораненых. Это был последний катер. [193]
Больше не на что было рассчитывать. Подходить к равелину ночью стало так же трудно, как и днем. Всю ночь немцы выбрасывали над бухтой ракеты и прожекторами освещали подходы к равелину с моря.
Весь передний край обороны города горел, и ночью отсюда, с крепости, ясно было видно крыло огненной радуги, упиравшейся в море.
Днем и ночью горел Севастополь. Горели остатки разбитых домов, улицы и кварталы, горели пристани, порт, набережные. Фугасными и зажигательными бомбами фашисты превратили город в пылающий костер.
Пытаясь найти удобный выход из равелина к воде, а такой выход был - железная дверь из подвала выходила прямо к урезу воды, - старший лейтенант Коринько обнаружил рыбацкие снасти, разложенные еще в мае на просушку (ловили тогда потихоньку кефаль и ставриду, да так и оставили на камнях). Старые сети, разбросанные на берегу, в воде держались на больших оплетенных стеклянных шарах.
Коринько долго смотрел на сети, что-то соображая.
- Порядок, - наконец сказал он самому себе и спросил сопровождавшего его старшего матроса минера Зинского:
- Ты понимаешь, что нам надо теперь делать?
- Воевать будем, пока в диске есть патроны, а на поясе гранаты, а последнюю пулю оставим себе! - ответил Зинский.
- Ну, нет, друг, я так не согласен! - повеселев, сказал Коринько. - Умереть мы всегда успеем, да и умирать надо с толком.
- Что же ты предлагаешь, старший лейтенант? - заинтересованно спросил Зинский. - Ведь море вон какое, не всякий доплывет к тому берегу. - И он безнадежно махнул рукой.
- Ну, вот, а еще матрос. Дадим по паре шаров на брата, вот этих, - и он пнул ногой стеклянный поплавок, - и нехай плывут, как те дельфины! - улыбнулся Коринько.
О своем плане Коринько доложил Евсееву, он одобрил и принял решение уходить этой ночью.
Вечером, когда стих огонь атак, но были еще горячими от боя камни равелина, старший лейтенант объявил матросам:
- Уходить будем своим ходом, вплавь, через бухту!
Коринько с досадой смотрел на бушующее море. Шторм не затихал. Штормовой ветер если уж дует, то несколько [194] дней подряд. Обыкновенно это бывает нечетное число дней: один, три и так до семи.
Ждать, когда стихнет ветер и волнение уляжется в бухте, невозможно. И командир гарнизона решил уходить.
К счастью, ветер к ночи развел попутную волну и гнал ее к южному берегу бухты, к осажденному Севастополю. Не спеша выбирались бойцы из обожженных и разрушенных амбразур на скользкие, гладкие камни у подножия крепости, прощались, сходя с равелина, как с родного тонущего корабля.
Подвязав к себе стеклянные поплавки, матросы бросались в темную бушующую воду. Командир отправлял свой экипаж в последний рейс, на тот берег, к родному Севастополю.
Шторм к полуночи стал затихать, но седые волны с рваным кружевом пены продолжали хлестать, сбивая с ног каждого, кто неудачно бросался в воду. Нужно было уловить момент и вместе с отходящей от берега волной броситься в воду и плыть по волне.
Перед отходом командир приказал заминировать весь северный фас равелина, в проломы которого стремились ворваться фашисты; заминировать и взорвать командный пункт, радиостанцию и склады.
Произвести взрывы вызвался комсомолец минер Алексей Зинский, с ним оставался батальонный комиссар Кулинич. Кулинич был ранен, но скрывал это и держался. Только двое живых в кромешной тьме штормовой ночи остались в равелине. Они хорошо знали здесь каждую ступеньку лестницы, знали капризные повороты глухих коридоров, знали, где среди каменных плит пробивается скользкая трава. Они с завязанными глазами могли пройти по всем казематам.
На Северной стороне, занятой немцами, вдруг вспыхнул прожектор. Он осветил косматые белые гребни волн, головы плывущих матросов, заливаемые водой, и хлещущие очереди немецких автоматов.
- Сволочи, - выругался комиссар и закричал Зинскому: - Бей последними по прожектору!
И трассирующие пули, зарываясь в мутную воду, ударили по немцам. Прожектор погас, пала тьма.
- Время вышло, - тихо сказал комиссар Зинскому, - иди и исполняй!
Зинский с трудом пролез в засыпанный камнями подвал, где минеры уложили подрывные патроны, проверил на ощупь черный шнур и, дойдя до конца его, чиркнул [195] спичкой и запдакал. Несколько секунд он стоял неподвижно, глядя, как с треском разгорается шнур, позабыв о том, что пора уходить, как вдруг услышал топот сотен ног и очереди автоматов.
- Эх, взлетите, мерзавцы, сейчас на воздух! - прошептал Зинский. Он выскочил из подвала и, спотыкаясь о камни, поднялся в пролом стены к комиссару.
- Горит, - доложил Зинский, всматриваясь в темноту, где залегли, не добежав до пролома, немцы.
Комиссар Кулинич молча обнял и поцеловал Зинского и приказал ему:
- Плыви и скажи нашим - задание выполнено.
- А вы, товарищ комиссар? - оторопело спросил Зинский и бережно снял с груди автомат.
- Плыви! Ты свое дело сделал! - повторил комиссар, взял из рук у него автомат и подтолкнул в спину.