Что такое, в конце концов, пятьсот фунтов в год, даже если закрепить их за нею? Он сейчас же поедет к Джемсу и покончит с этим; а завтра, с документом в кармане, сам махнет в Челтенхем и привезет ее домой. Он подозвал кэб и приказал везти себя в Полтри. Путь от Ледброк-Гроув туда был не ближний; лошадка торопливо трусила вперед, а он, сидя в экипаже, прямой, щеголеватый, подскакивая на булыжной мостовой старого Лондона, придумывал, как ответить на вопрос, который его брат Джемс наверняка задаст ему: "Для чего это тебе понадобилось?" И он решил ответить просто: "А тебе какое дело?" Всем известно, что Джемс - старая сплетница, лучше сразу его одернуть.
Поэтому он слегка растерялся, услышав от Джемса:
- Я так и думал, что тебе придется на это пойти, - Фанни, говорят, бог знает что о себе возомнила.
- Кто это говорит? - рявкнул Николас.
Джемс запустил пальцы в свои пышные бакенбарды.
- Да они там... Тимоти и сестры.
- Кто их просит кудахтать о том, чего они не знают? Джемс откашлялся.
- Право, не знаю, - сказал он. - Мне никогда ничего не рассказывают.
- Что? - огрызнулся Николас. - Да вы там часами только и делаете, что треплете языком. Ну, мне недосуг. Составь мне этот документ, заверить можешь ты и старик Бастард. И, пожалуйста, чтобы завтра к одиннадцати часам было готово. Набери из моих акций Западной железной дороги на пятьсот в год.
Челтенхем - как раз подходящие акции; и он подумал: "Железные дороги не очень-то я в них верю; глядишь, скоро и еще что-нибудь выдумают".
Его поспешность несколько взволновала Джемса. Однако он не ударил в грязь лицом, и Николас, получив свой документ, скрепленный подписями и печатью, поспешил на дневной поезд в Челтенхем. Всю дорогу он готовился к тому, чтобы в самом язвительном тоне выразить жене недовольство таким обращением с его особой, но когда, прибыв на место, он увидел ее за чайным столом в гостиной отеля, очень моложавую и посвежевшую, он решил повременить с упреками и сказал только:
- Ну, Фанни, ты, я вижу, совсем молодцом.
А она ответила:
- Давно мы не виделись, милый Николас! Как наши детки?
- У меня голова побаливает, - сказал Николас. - Дети здоровы. Я привез тебе вот это. - И он положил документ на стол. - Все в порядке, ты тут не поймешь ни слова.
- Милый Николас, я не сомневаюсь, что ты сделал все, как нужно.
И пока она читала, озабоченно сдвинув брови, Николас поглядывал на нее и думал: "Я и забыл, какая она красивая".
Весь вечер он был в отличном расположении духа и юного острил. Все это слегка напоминало их медовый месяц, проведенный в Брайтоне.
Было уже около полуночи, когда он вдруг сказал, приподнявшись на локте:
- Скажи на милость, зачем ты это сделала?
- Ах, милый Николас, - ответил ее голос у самого его уха, - мне так хотелось немножко отдохнуть!
- Отдохнуть? От чего тебе отдыхать, ты же не работаешь?
Она улыбнулась,
- А теперь, - сказала она, - я смогу устраивать себе такой отдых всякий раз, как почувствую, что нуждаюсь в нем.
- Черта с два!
- И как хорошо, что мне теперь не нужно будет просить у тебя денег! Ведь тебя это иногда раздражало.
И Николас подумал: "Ну вот, добилась своего. Уж эти женщины!" Опершись на локоть, он смотрел на жену: она лежала на спине, и на губах у нее мелькала легкая улыбка, словно она думала: "Милый Николас, умнейший человек в Лондоне!"
Таким-то образом власть Николаса, как и других монархов, оказалась ограничена Конституцией.
СОБАКА У ТИМОТИ, 1878.
Перевод О. Холмской
Весной 1878 года миссис Септимус Смолл, известная в семье Форсайтов как тетя Джули, возвращаясь однажды из церкви святого Варнавы, что в Бэйсуотере, после утренней воскресной службы, свернула по привычке на дорожку, которая вела в тогда еще мало разделанный Кенсингтонский сад. Его преподобие Томас Скоулз на этот раз еще щедрее, чем всегда, рассыпал перлы остроумия, и тете Джули захотелось размять ноги, каковое желание обычно возникало у нее после его "изысканных" проповедей. В черной мантилье поверх лилового шелкового платья она шла мелкими шажками - в том году носили очень узкие юбки - и размышляла о дорогой Эстер и о том, как жаль, что у нее по утрам в воскресенье всегда так ужасно разбаливается голова, ведь как ей полезно было бы послушать эту проповедь!
Теперь, когда дорогая Энн стала так слаба, что уже не может ходить в церковь, милочке Эстер, право, следовало бы собраться с силами хоть настолько, чтобы не пропускать воскресных богослужений. Сегодня, например, дорогой мистер Скоулз говорил такие назидательные вещи - насчет того, что лилии полевые не заботятся о своих фигурах, и, однако, даже самые модные дамы во всей славе своей не бывают пышнее одеты! Он, конечно, имел в виду турнюры, и милочке Эстер приятно было бы это слышать, потому что не далее как вчера, когда они говорили о модном изгибе фигуры, как раз пришла Эмили с дорогим Джемсом, и Эмили сказала, что скоро опять начнут носить кринолины, это вопрос времени, и она, Эмили, не намерена отставать от моды и сейчас же заведет себе кринолин, как только они появятся. Дорогая Энн даже довольно строго обошлась с ней, а Джемс сказал, что не видит, какая от них польза, от этих кринолинов. Это верно, кринолины занимают так много места, а турнюры нет, хотя они гораздо теплее. Но Эстер сказала, что и те и другие ужасно неудобны, и она не понимает, для чего они нужны; а теперь вот и мистер Скоулз говорит то же самое! Если он считает, что турнюры пагубны для души, об этом непременно надо будет подумать, мистер Скоулз всегда говорит что-нибудь такое, о чем после можно долго раздумывать. А уж как бы это было полезно для Эстер! И Джули постояла минутку, глядя вдаль на зеленеющие лужайки.
Что это? Смотри-ка! Там бегает маленькая белая собачка. Потерялась она, что ли? То туда побежит, то сюда и опять обратно! Это, кажется, шпиц или, как их еще называют, померанская собака, - совсем! новая порода. И, завидев скамью, миссис Септимус подошла, нагнулась и, легким движением спины поддернув кверху свой турнюр, чтобы он не помялся, села; ей хотелось посмотреть, что все-таки будет с этой собачкой. Солнце, проглянув между двух весенних облачков, благосклонно озарило ее лицо, все в пухлых складочках, выпиравших сквозь тонкую сетку туго натянутой вуали. Ее глаза, серые, как у всех Форсайтов, следили за собачкой тем более пристально, что после таинственной пропажи бедного Томми (их кота)- Джули подозревала трубочиста у Тимоти больше не держали домашних животных и, кроме попугая Полли, ей не на кого было излить свою нежность. Этот песик был трепаный и грязный, как будто всю ночь провел на улице, но у него была такая милая острая мордочка! А тут еще Джули показалось, что он на нее посматривает, и она тотчас ощутила легкий трепет где-то внутри себя, под корсетом. И, словно почуяв это, песик стал приближаться бочком, а потом сел на траву, как будто раздумывая, можно ли ей довериться. Тетя Джули сморщила губы, пытаясь свистнуть. Этому помешала вуаль; тогда она протянула к нему руку в перчатке.