В ПАМЯТЬ
ЭНН,
возлюбленной супруги
Джолиона Форсайта.
Род. 1 февр. 1780 г. Сконч. 16 апр. 1821 г.
Был яркий майский день и ни души на кладбище, он стоял один среди теснившихся вокруг могил.
Старый Джолион передвинулся в кресле - сигара его давно потухла, - щеки над седеющими бакенбардами, неизбежными по моде шестидесятых годов, внезапно побагровели, глаза гневно сверкнули из-под насупленных бровей, ибо перед ним встало другое воспоминание всего десятилетней давности - горькое, злое, постыдное.
Это тоже было весной, в 1851 году, через год после того, как они похоронили отца в Хайгете, и ровно через тридцать лет после смерти матери. Это ему и напомнило, и он вздумал поехать в Боспорт - в первый раз с тех пор! Ехал поездом, в клетчатом картузе, тогда такие носили. Еле узнал свой родной городок, так он изменился и разросся. Отыскав старую приходскую церковь, он прошел в тот угол кладбища, где ее похоронили, и остановился ошеломленный, протирая глаза. Этого угла вовсе не было! Деревья, могилы все исчезло. Вместо них наискось тянулась стена, а за ней железнодорожная линия. Господи, что же они сделали с могилой матери? Сдвинув брови, он стал рыскать по всем направлениям, как охотничья собака. Наверно, перенесли куда-нибудь. Но нет - ни следа! И в нем поднялся мстительный гнев, смешанный со стыдом, от которого еще сильнее кипела злоба. Готы, вандалы, разбойники! Его мать - кости ее раскиданы, имя стерто, покой нарушен! Какая-то мерзкая железная дорога на месте ее могилы! По какому праву!.. Он ухватился дрожащими руками за ближнюю ограду, пот выступил на его побагровевшем! лбу. Если есть закон против этого, он прибегнет к закону! Если есть в живых кто-нибудь, кого можно за это покарать, видит бог, он его покарает! И тут его снова обжег стыд, столь чуждый его натуре. О чем думал отец, о чем думали они все, - за столько лет никто не приехал хотя бы взглянуть! Слишком были заняты тем, что наживали деньги - как и вся наша эпоха, которая, вот не угодно ли, прокладывает эту кощунственную железную дорогу, разрушает своим пресловутым прогрессом благолепие смерти! Он склонил голову на дрожащие руки. Его мать!.. А он не защитил ее, когда она лежала здесь, беззащитная! Но священник-то, священник, почему он не сообщил им, что тут хотят делать? Он снова поднял голову и огляделся. В дальнем конце кладбища кто-то расчищал дорожки. Он пошел туда, окликнул работника.
- Давно тут провели эту железную дорогу?
Старик остановился, опираясь на лопату.
- Да уж тому лет десять, а может, и боле.
- Что сделали с могилами, которые были в том углу?
- А-а! Ну, нехорошо, конечно. Я и тогда был против.
- Я спрашиваю, что с ними сделали?
- Да что - перекопали, и все тут.
- А с гробами?
- Не знаю. Спросите священника. Да там все старые были могилы - лет по сто.
- Неправда. Одна была моей матери. С 1821 года.
- Ага, и верно. Помню, одна плита была поновее.
- Что с ней сделали?
Старик впервые посмотрел прямо на него, как будто только сейчас заметил что-то необычное на своих дорожках.
- Искали, кажись, владельцев, да не могли найти. Вы спросите священника. Может, он знает.
- Давно он здесь?
- В Михайлов день четыре года сравняется. Прежний-то помер, но, может, и теперешний что-нибудь знает.
Старый Джолион почувствовал себя как зверь, у которого отняли добычу. Умер! Этот негодяй умер!
- А вы-то разве не знаете, что сделали с гробами... с костями?
- Вот уж не скажу. Похоронили, верно, где-нибудь. А которые, может, доктора забрали. Я же говорю, спросите викария, он, может, знает.
И, поплевав на руки, он опять взялся за лопату.
Викарий? Но и от викария он не добился толку - тот ничего не знал, по крайней мере так он говорил, - никто ничего не знал! Лжецы - да, лжецы! - он не верил ни единому их слову. И владельцев они не искали - боялись, что им помешают! Исчезла, развеялась, - ничего не осталось от нее, кроме записи в кладбищенской книге. Над тем местом, где она лежала, протянуты рельсы, грохочут поезда. И он вынужден был в одном из этих поездов ехать обратно в Лондон, тот самый Лондон, который так опутал его сердце и душу, что он, можно сказать, предал ту, кто его родила! Но как было это предвидеть? Освященная земля! Значит, уж ничто не сохранно от посягательств Прогресса, даже умершие, покоящиеся в земле?
Он потянулся к спичкам, но сигара показалась ему горькой, и он бросил ее в пепельницу. Он не рассказал Джо об этом - и не надо ему говорить, это не для юных ушей. В таком возрасте разве он поймет, как жизнь забирает тебя в лапы, когда ты начал пробивать себе дорогу. Как одно цепляется за другое, пока прошлое не вылетает у тебя из головы, и дела все множатся, как непрерывно растущий прилив, и вытесняют чувства и воспоминания и свежее восприятие юности. Разве он поймет, как неотвратимый ход Прогресса безжалостно разоряет все тихие уголки земли. А может быть, мальчику все же следует знать - послужило бы для него уроком. Нет! Нельзя говорить - слишком больно будет признаться, что ты допустил, чтобы твою мать... Он взялся за "Таймс". Да! Какая разница! Он хорошо помнил "Таймс" тех лет, когда еще только приехал в Лондон. Печать мелкая - такую теперь и прочитать бы не сумели. Четыре страницы - парламентские дебаты и десятка два объявлений - от тех, кто предлагает работу, и от тех, кто ее ищет. А теперь смотри, какой пышный - разбух, раздобрел, преуспевает - и печать в два раза крупнее прежней.