Я часто вспоминал Даниила, думая о советских партизанах, и в частности об Антоне Васильевиче. Он тоже был человеком приблизительно такого же типа, но только, конечно, его разнообразные способности в Париже подвергались очень серьезному испытанию. Я часто встречался с ним; он обычно ходил с портфелем, тяжело нагруженным крупнокалиберными револьверами и патронами, и его столь же упорно, сколь безрезультатно преследовало гестапо. Он постепенно сокращал число тех квартир, где он бывал и где он вел свою работу, предупреждал своих агентов об опасности, которая им угрожала, и они меняли адреса, — каждый раз очередной немецкий обыск не давал никаких результатов. Но все-таки мест, где он мог скрываться, становилось все меньше и меньше. То, что он так постоянно дразнил немецкую полицию, — иногда даже в тех случаях, когда это не было необходимо, — могло с часу на час привести к его аресту, и это было бы катастрофой не только для него, но прежде всего для организации. Наконец наступили последние дни его пребывания в Париже; гестапо знало, что он попытается скрыться. На всех вокзалах, на всех выходах из города были даны описание его наружности и все его приметы, точно так же, как перечисление документов, которые могли найти на нем. Антон Васильевич все не уезжал. Были летние, незабываемые для всех, кто жил в Париже, дни 1944 года. Он приходил к моим знакомым неторопливой походкой, садился в кресло и начинал рассказывать что-нибудь незначительное.
И когда, наконец, агенты немецкой полиции обнаружили его личную квартиру и пришли туда с обыском, они не нашли ни Антона Васильевича, ни кого бы то ни было из его сотрудников и ни одной сколько-нибудь интересной бумаги, кроме нескольких старых газет. В тот час, когда они были там и производили этот бесполезный обыск, он находился в поезде, в сотне километров от Парижа, куда он попал, обманув бдительность и надежды гестапо.
Нельзя не отметить, однако, что и гестапо, и обыкновенная немецкая полиция должны были выполнять работу, которая была им явно не по силам. Было невозможно следить за четырьмя миллионами парижан; кроме того, когда немецкая полиция возлагала часть работы на своих французских коллег, она неизменно наталкивалась на постоянный и почти неприкрытый саботаж. И все-таки количество трагических положений, при которых участь людей висела на волоске, было неисчислимо. Так было, в частности, с тем Сережей, который работал в редакции подпольной советской газеты. Его привезли в Париж после того, как он, при помощи организации Антона Васильевича, бежал из немецкого лагеря на севере Франции. Он приехал на парижский вокзал без единого документа в кармане, с чемоданом, в котором было оружие, прикрытое сверху бельем. На вокзале член организации передал Сережу — как сдают живой груз — Алексею Петровичу и его жене, которые повезли его к себе на квартиру, где он должен был провести некоторое время, пока ему не сделают фальшивые бумаги и не найдут другого, более подходящего жилья. Они поехали в метро втроем; и на станции, где они должны были выходить, попали в облаву — немецкая полиция проверяла документы и содержание чемоданов, портфелей и свертков. Чемодан Сережи нес Алексей Петрович, у которого документы были в порядке; и когда его остановили, его жена, воспользовавшись минутной задержкой, взяла под руку Сережу и быстро прошла с ним вперед. Алексея Петровича, который не знал, что в чемодане оружие — Сережа не успел ему сказать об этом, — попросили открыть чемодан. Он доверчиво поднял его крышку, и немец-полицейский, бросив быстрый взгляд, сказал небрежно: — А, это белье, — и пропустил Алексея Петровича, который через несколько минут догнал свою жену и Сережу. Если бы полицейский коснулся этого белья, оно скользнуло бы по металлу, и он бы увидел, что в чемодане лежали револьверы и патроны. Но он не сделал одного этого движения — и то, что он случайно его не сделал, спасло от смерти троих человек.