Я познакомился с ним в Париже. Это был невысокий человек с твердыми и умышленно невыразительными глазами. По точности и быстроте его движений было легко заметить, что вся его мускульная система представляла из себя идеально послушную машину. По тому, как он смотрел на собеседника, и из того, что он говорил, нельзя было не сделать вывода, что он знает, чего хочет и, надо полагать, добьется этого ценой любых усилий. За свою жизнь я был знаком с несколькими людьми этого типа, но ни в одном из них он не был доведен до такой выразительности. Он обладал, кроме того, даром внушать доверие; и — это казалось особенно странным при общей твердости — он вызывал к себе невольную симпатию, не делая для этого внешне заметных усилий. Ему было трудно в чем-либо отказать. Это испытали на себе все, кому приходилось с ним сталкиваться. И несмотря на незнание языка, страны, условий жизни и всей сложной обстановки оккупированной Франции, он был — как это ни казалось парадоксально — вполне на своем месте. Для этого у него были особенные данные, не имевшие ничего общего ни с теми знаниями, которые, казалось бы, были необходимы для его работы, ни с той совокупностью условий, которой он, на первый взгляд, явно не соответствовал. Если ум — по классическому определению — есть способность понимать соотношение между вещами и между людьми, то он обладал этой способностью в исключительно высокой степени. Было в нем еще нечто особенное, характерное, впрочем, не только для него, но для многих советских людей: быстрая приспособляемость к внешним условиям жизни, к внешним отличиям, нечто вроде своеобразной социальной мимикрии. Нужен был очень опытный глаз, чтобы отличить в толпе этого человека от других. Он сразу научился с безошибочным инстинктом одеваться по-европейски. Его могло, пожалуй, выдать особенное, не европейское выражение лица или глаз, но чтобы суметь это увидеть, нужно было быть физиономистом. В обществе эмигрантов — тех, которых он не очень близко знал, — он умел держать себя с нейтральной корректностью. Он не мог нигде научиться этому искусству, это был его природный дар.
Французская подпольная организация послала «для связи» женщину, которая должна была служить ему гидом в Париже. Я никогда не мог понять, как ему удавалось сговариваться с ней: он не знал французского, она не знала русского. За исключением этой подробности, она прекрасно подходила для такой работы. Это была француженка лет тридцати пяти, полукрестьянского типа, очень некрасивая; лишенная самого отдаленного намека на женственность и которая не привлекла бы ничьего внимания — ни полиции, ни жандармов, ни гестапо. Этот тип домработницы среднего возраста был, конечно, прекрасной защитной оболочкой. Она действовала с исключительной самоотверженностью. Единственная внешняя ее особенность — ноги, ноги футболиста или гиревика. Она делала каждый день огромные концы пешком и вообще отличалась исключительной физической выносливостью. В опасных обстоятельствах она иногда проявляла несомненную находчивость. Однажды, когда они вместе с ее спутником попали в облаву в метро и жандармы проверяли бумаги у большинства выходивших людей и когда отступление было отрезано, она набросилась на него с поцелуями — и они вдвоем прошли, как влюбленные, не переставая целоваться, мимо полицейских, которые их пропустили с той сочувствующей снисходительностью, которую питают французы к таким бурным проявлениям любви. Один из наших общих знакомых говорил мне, шутя, что это было самое жестокое испытание, которое пришлось перенести Антону Васильевичу. (Его звали Антон Васильевич. Я думаю, что в других местах его могли звать иначе. Но это, конечно, было неважно.)