— На лице ничего нет.
— Ну и ладно. Только щеку немножко жжет…
— Это твоя машина?
— Яковенко. Меня полковник пересадил к нему.
— А меня он послал узнать, почему встали на самой верхушке?
— Почему! — Левин невесело усмехается. — Болванку словили… Шаронова насмерть.
И сразу голос его становится глуше.
— Яковенко и Егор ранены. Вот он — Егорка.
Только сейчас замечаю лежащего в окопе заряжающего Егорова. Лицо его забинтовано от волос до самого подбородка. На бинтах и руках кровавые пятна.
— Глаз ему выбило, — хмурится Левин, снова потирая ладонью опаленные волосы.
— Совсем?
— Левый. Совсем.
— А где Яковенко?
— В машине. Мне приказал выносить Егорку, а сам остался. И Шаронов там…
Левин умолкает, садится на днище окопа в ногах у Егорки, прямо на грязное крошево из глины и снега.
— Человек был Шаронов! Человек, каких поискать… Вот такие они, дела… — Левин не поворачивает ко мне головы. Кажется, он разговаривает не со мной, а с кем-то другим.
Начинает стонать Егоров:
— Ой, мама!.. Мамочка…
Он шарит руками по стенке окопа, по пропитанным кровью бинтам, размазывая по ним рыжеватые горошинки глины. Повернувшись на бок, Егорка тянется рукой к Левину, хватает его за колено и выдавливает из-под бинтов просительно-жалобным тоном:
— Сереж, ты правду скажи… Скажи. Не надо обманывать…
— Ну зачем мне обманывать? Какой интерес?! — Левин легонько, успокаивающе гладит его по плечу. — Я сказал тебе, правый целый. Честно.
Он говорит грубовато для такой обстановки. И в то же время просто, проникающим в душу голосом, каким говорят только правду-матку.
— Вечером в медсанбат отправлю. Там перевяжут. И все хорошо будет. Подлечишься, домой поедешь. Тебе повезло. А ты панику на всю передовую развел…
Егорка умолкает. Видимо, немножко успокаивается. Лихорадочно ощупав бинты, он снова ложится на спину.
Левин поворачивается ко мне:
— Ты с нами останешься?
— Нет. В машину пойду. Полковнику надо подробности доложить. Поговорить с Яковенко надо. Потом обратно.
— В коробке нечего делать. Я тебе все рассказал. Подстрелят как зайца.
— Не успеют. Я в три секунды…
— Подожди. Я сам. Лейтенанта надо уговорить, чтобы вылез. А может, помочь ему надо. Сгорит ведь…
Но я уже выбрал углубление в стенке окопа. Ставлю в него левую ногу — для толчка. Самое главное, оттолкнуться резче, сильнее и сразу же взять разбег…
— Один пулемет откуда-то бьет. Один-единственный, — ворчит старшина. — А головы не поднять. А под пули лезть глупо. Ты что дуришь?! Назад, тебе говорят!
Но я уже выскочил из окопа и набираю скорость, чтобы с разбегу вскочить на машину. Рывок вперед — вверх. Нога твердо стоит на броне. Только бы не соскользнула! Нет, все нормально. Прямо передо мной распахнутый люк. Несколько пуль ударяются в стальную броню и, разноголосо взвизгнув, рикошетом отскакивают прочь.
«Ага, спохватились!»
Ныряю в люк. Вниз головой. Не сломать бы ребра об орудийный замок. Надо крепче схватиться за край брони. Успеть перевернуться ногами вниз. Есть! Но пальцы соскальзывают. И, съежившись в ожидании удара, срываюсь в люк. Падаю на что-то мягкое и сырое. Прямо подо мной рядом с откатом орудия лежит на спине Шаронов. Его черная танковая кирзушка на животе и груди изрешечена осколками. В больших и маленьких рваных отверстиях сгустки запекшейся крови. И только на лице ни кровинки. Оно уже подернулось мертвенно-бледной маской, на которой еще отчетливее выделились густые темные брови.
С сиденья механика-водителя на меня с удивлением глядит Яковенко. Левая рука лейтенанта от плеча до локтя обмотана бинтами и привязана ремнем к шее. Правая — на рычаге.
Внезапность моего появления его явно смутила. Но лейтенант понимает меня с полуслова.
— Вот, посмотри.
Внизу перед креслом водителя, там, где сидел Шаронов, рядом с нижним срезом брони зияет дыра, в которую свободно пролезает рука.
— Видишь, что получилось…
Он поворачивается к Шаронову, хмуро смотрит на труп.
— И рычаги заклинило. Только первая передняя скорость осталась. Будто насмех.
Яковенко говорит, что ехать вперед с черепашьей скоростью — это самоубийство. Повернуть назад? Придется развертываться на месте. Тогда жди вторую болванку в борт. Не успеют в борт — ударят в мотор. Броня сзади нежнее.
Он что-то колдует над паутиной разорванных осколками проводов. Пробует здоровой рукой рычаги. Выжимает сцепление. Мотор оживает. Машина сотрясается от рокота двигателей. Но сколько бы Яковенко ни дергал рычаг, сколько бы ни выжимал газ, сердце самоходки работает в одном и том же неторопливом, замедленном ритме.