В самый разгар крутоверти, когда нас накрывает сплошная темная пелена, меня охватывает ощущение обреченности. Сколько это длится — не знаю. Но, так же внезапно, как и само начало огневого налета, все смолкает в одно мгновение.
Медленно поднимаю глаза на распростертого рядом командира полка. Оказывается, он пристально наблюдает за мной.
— Ты не ранен, товарищ Дорохов?
— Нет…
— Может, пойдем?..
Молчу, оглядываясь вокруг. Все поле в круглых черных колдобинах. И только клюшка, как ни в чем не бывало, поблескивает желтым боком в нескольких метрах. Полковник приподнимается на колено. Быстро вскакиваю, хватаю «селедину», без которой ему не подняться, протягиваю ее хозяину. Демин встает с трудом. На лице — напряжение. Щеки раскраснелись. На лбу засинели прожилки вен. По всему видно — он весь на пределе. И только глаза, глаза… Я не сразу понимаю, что он уже без очков. Когда протягиваю клюшку, наши взгляды встречаются. Он смотрит на меня виновато и словно признательно. Так смотрят на человека, оказывающего большую услугу. Прежде чем тронуться дальше, он благодарно кивает мне.
Всего лишь один молчаливый кивок. Но я понимаю его как благодарность — неожиданную и потому приятную вдвойне и втройне…
Проходим несколько шагов, и снова начинает вибрировать воздух. Клюшка будто на крыльях отлетает далеко в сторону. Полковник опускается на колено и опять падает животом и грудью на острые комья земли. Теперь уже я наблюдаю за ним. Он лежит, не вздрагивая даже тогда, когда мина ударяется в каком-нибудь метре, когда вслед за разрывом по спине и рукам начинают барабанить поднятые в воздух мерзлые комья, когда в лицо ударяет жаром.
И странное дело — вдруг вспоминаю стихи…
Что же это такое? Всего один раз прочитал я эти стихи. А они, оказывается, врезались в память. И вот всплыли, выплеснулись…
В перерыве между залпами Демин каждый раз поворачивается на бок и оглядывается:
— Ты не ранен, товарищ Дорохов?
Теперь в голосе его новые нотки — беспокойства, тревоги. Но я вижу, скорее ощущаю — не за себя тревожится Демин. Он словно почувствовал вину за то, что втравил меня в эту историю.
— Нет, не ранен, товарищ полковник…
Волна горячего воздуха резко ударяет в лицо. Что-то с силой дергает меня за спину, рывком бросает в сторону. В ушах раздается тонкий ноющий звук, будто над самым ухом неумелый скрипач затянул фальшивую ноту… Наверное, я не сразу пришел в себя. Когда поднимаю голову, полковник смотрит на меня полулежа, опершись на локоть.
— Ты не ранен?..
Теперь его голос совсем не тот — глухой, тихий.
— Что с автоматом?
Нет, все же это голос полковника. Только он еле слышен и какой-то сиплый и дребезжащий. Я пытаюсь сдернуть со спины ППС, но в руках остается обрывок ремня. Автомат лежит рядом. Он переломлен надвое. Затвор выпал, вытянув за собой пружину. Осколок попал в то место, куда вставляется диск. Вороненая сталь надульника разворочена. Машинально связываю концы ремня. Но полковник приказывает:
— Брось автомат.
— Куда? Зачем?! — я не сразу понимаю его.
— Он больше не нужен…
И в самом деле — зачем мне теперь этот кусок железа?
Искореженный осколком, автомат отслужил свою службу. Отшвыриваю его в сторону. Так даже лучше. Без него легче.
Демин глядит на меня выжидательно и просяще. Я понимаю — у него больше нет сил, чтобы подняться и идти дальше. А зачем нам идти? Разве нельзя отлежаться вот тут до вечера? Или хотя бы до той поры, когда немцам надоест нас расстреливать.
— Давайте поползем, товарищ полковник.
Он молча отворачивается, оглядывает поле.
Я тоже смотрю вперед. И передо мной оживает картина охоты Левина «за блуждающим фрицем». Вот так же, как наблюдали мы за перебежками разведчика-гитлеровца, теперь, наверное, смотрят немцы на нас. Они ждут, когда влепят мины мне и полковнику в спины. Но им далеко до Сережки. Вон как измесили все поле. А мы все живы! Живы!!
А если убьют или ранят, ночью за нами придут свои: ведь мы на своей земле. От этой мысли становится чуть-чуть веселее.
Всего разумнее было бы поползти сейчас по-пластунски. Но разве я поползу, если этого не делает командир полка. И не бросишь же его одного. «Нас почему-то учат, а сами ползать не могут». Кажется, я начинаю злиться. Но это злость не на Демина. Наоборот, меня не покидает ощущение, что в эти минуты какая-то неуловимая ниточка крепко связала нас, перечеркнула разницу в возрасте, звании, положении. Сейчас мы оба равны. Нас породнила опасность смерти. И если обоим нам улыбнется фортуна и мы выберемся из этого ада, я больше не буду бояться его пристального строгого взгляда. Это я знаю точно.