Мы поудобнее устраиваемся на холодной стальной спине самоходки. Через жалюзи и сетку, прикрывающую мотор, сейчас вырвется, заструится разогретый упругий воздух. Ноги будут в тепле. И останется только пониже пригнуться, спрятаться за башней от пронизывающего встречного ветра…
Последний раз смотрю на высотку. Вся в темных болячках минных разрывов, вдоль и поперек исполосованная шрамами гусеничных следов, вся израненная, искалеченная, она как будто сгорбилась от невыносимой боли…
Но не долго ей оставаться такой. У нее есть хороший доктор — зима. Ударит она по этому полю снежными залпами, запорошит, перепояшет его своими белыми бинтами-сугробами и сразу укроет все его раны. И все здесь снова будет по-прежнему.
А придет весна и вылечит лес. Она напоит живительным соком раненые деревья. Они воспрянут, выпрямятся, наберут силу. Плохо одно — они немые свидетели. Они ничего не расскажут людям и ни о чем не напомнят.
На самоходку взбирается Демин. Сам, без посторонней помощи! Он перешагивает через Юркины ноги. Подходит к раскрытому люку, садится на край отверстия. Петров поддерживает его под руку, словно даму. Начальник штаба помогает полковнику спуститься, боится, чтобы он не сорвался, не упал вниз…
Все в порядке!
Капитан с треском захлопывает пудовую крышку люка, а сам соскакивает к нам — за башню.
Поехали!..
От автора
Мы сидим с Юрием Павловичем Смысловым в его уютной московской квартире… Вспоминаем высотку 202,5, бои в Германии, День Победы… Много воды утекло с тех пор. Давно износили солдаты фронтовые шинели и гимнастерки. И земля давным-давно залечила военные раны.
Но не забыта солдатская дружба: годы над ней не властны.
Список однополчан, который лежит на столе перед нами, не так уж велик. Но о тех, кто в нем значится, особая память…
— Больше всех любил Петра Семеновича Бубнова, — негромко, словно боясь, что услышит дочка, произносит Смыслов и, помолчав, добавляет: — А я не знал, что до войны он был стеклодувом. Редкая профессия…
Он задумывается, разглядывает фотографию. Молодой лейтенант глядит с нее чуть прищурившись. На губах Бубнова застыла задумчивая улыбка-полуусмешка. Так и кажется — он хочет нам что-то сказать…
Только через четверть века после гибели Бубнова удалось разыскать нам, однополчанам, его ленинградский домашний адрес. Здесь же на столе и письмо от его брата Ивана Семеновича:
«Спасибо Вам, дорогие однополчане нашего Пети, что храните вы о нем светлую память. Здесь, в Ленинграде, у него пятеро братьев. Сейчас почти все мы на пенсии. Был он у нас самый младший и самый любимый. И мы счастливы были узнать, что и на передовой он всегда оставался честным, преданным своим фронтовым товарищам, Родине…»
…Второй в списке однополчан стоит фамилия полковника Демина.
Немало писем отправлено на Урал в последние годы. Но они неизменно возвращались обратно. Следы Демина затерялись.
— Я точно помню — Степан Андреевич родился в 1899 году, — говорит Смыслов и что-то подсчитывает. — А ты знаешь, ведь тогда ему было сорок пять лет. Как мне сегодня, сейчас…
Как быстро уходят годы! Это с особенной остротой ощущаешь при встречах с друзьями юности. Вот и у Юрия уже пробиваются на висках светлые паутинки седин. Правда, внешне он все такой же. «Только немножечко уплотнился», как говорит он сам о своей приземистой коренастой фигуре. Но темперамента ему не занимать. Я видел его в заглавной роли в спектакле «Шельменко-денщик». И, пожалуй, на сцене народного театра он превзошел себя — молодого, девятнадцатилетнего.
Бывший командир отделения радистов Юрий Смыслов — ныне начальник одного из подсобных цехов студии Центрального телевидения. Работа у него беспокойная и ответственная: ведь продукция его цеха — декорации к телевизионным программам «На огонек» или к «Тринадцати стульям» — выходит на суд всех жителей необъятной страны.
…Траурной рамкой обведена фамилия Грибана. Совсем немного не дожил до Победы отважный комбат. Он погиб в апреле сорок пятого года в бою за городок Леобшютц, что на юге Германии. Мы похоронили его в центре города, в садике между двумя островерхими кирхами, среди распускающейся сирени. Поставили ему именной обелиск.
А спустя неделю к нам на передовую прибыл пожилой лейтенант из корпусной похоронной команды и заявил, что на территории церквей хоронить солдат и офицеров запрещено: нельзя оскорблять чувства верующих немцев. Помню, как изумился такому приказу даже наш «верующий сержант» Василий Зуйков.
За сто километров мы отправились с передовой назад в Леобшютц, чтобы перенести прах комбата на офицерское кладбище. В город возвращались жители. Они катили по обочинам дороги тачки со скарбом. Запуганные «зверствами большевиков», немцы не понимали и не могли понять, что не только живые, даже мертвые советские воины не имели права нанести им обиды.