— Я, конечно, верю, что такая сволочь, как ты, может в своего пулю пустить, но не думай и ты меня застращать. И не будет тебе никаких особых условий, хоть в штрафной ты был. Нашел чем хвастать, урка. Ты из воров, верно?
— Приходилось и воровать. Я к соседке на чердак лазил, когда муж на работу уходил… Ну, значит, поговорили и забыли. А в село я все-таки пойду.
Не знаю, ходил ли он в село, может, и не успел, потому что вечером мы были уже в марше, Козловский от эскадрона не отстал.
Про себя он не врал: действительно, в эскадрон пришел из штрафной. По бумагам значилось, что он из студентов, но ворье про свою жизнь сочиняет и не такие басни. Студент не студент, но по штрафным все же обитается отъявленный народ, урка всякая, на то она и штрафная.
«Поглядим, какой ты в деле», — подумал я.
Он был автоматчиком в четвертом взводе, и через неделю, как мы вошли в марш, у него откуда-то взялась узда с офицерскими трензелями, седло с наборной шлеей, а потом и конь, рослый полупородный дончак. Сапоги казенные он тоже выкинул, щеголяя в яловых с подковками, полковничьих. В марше, конечно, все можно достать, на то он и марш.
Сменил и шинель, серую пехтуру, на голубую немецкую, а второго срока пилотку, которую я выдал ему, — на кубанку с золотыми перекрестами. В марше он был как рыба в воде.
— Хочешь, старшина, трубку подарю? — сказал он как-то мне, став в одну тройку.
Трубка у него была красивая, вроде беса с бородой или домового. Всякого пустого барахлишка, вроде зажигалок, портсигаров с голыми женщинами, ручек с фонариками, часов, ножиков у него было в каждом кармане.
— Нет, — отказался я. — Подарков не принимаю. Пользуйся сам.
Испытать ли хотел, пожадничаю ли, возьму, или в дружбу набивался, — не знаю. Я в доброту его не верил, он ничего попросту не делал. Ему надо, чтобы все удивлялись, какой он герой, — такая уж у людей этого сорта натура.
Однако перед офицерами не выслуживался, а командир взвода без него шагу не мог шагнуть. Тип этот прошел Крым и Рим и медные трубы и, конечно, вдесятеро знал против младшего лейтенанта, провоевавшего месяц. Младший лейтенант сам просил капитана выхлопотать Козловскому звание и назначить помощником, но тут сам Козловский отказался. И правильно сделал: какой из него командир? Одна получилась бы анархия.
Воевал он, как жил: все больше в одиночку, напоказ. Потребовалось сделать ночью диверсию, выявить огневые точки у немцев, Козловский вызвался, но сказал, что пойдет один. Подполз к самой фашистской траншее, забросал гранатами, немцы всю ночь жгли ракеты, открывали ураганный огонь. Пропал, решили мы, Козловский, накрыло миной или пулеметной очередью: всю ночь по тому месту били и наши и немцы, все смешали. Но нет: приполз под утро по уши в грязи: отлежался где-то в болоте.
— Отчаянная голова! — сказал капитан. — К ордену представлю. Зря ты, старшина, цапаешься с ним.
— Я уж и забыл про него, — сказал я. — Забот, кроме вашего героя, хватает.
По правде говоря, я был не против жить с ним в мире, мы даже разговаривали иногда. Но перекинемся словом, другим — и все. Дружбу выдумать нельзя, она сама по себе зачинается. Вражда — тоже. Все в нем было не по душе мне: и разговор всегда с подковыром, и гордость, и повадки битого урки. Сидим, окопавшись, в обороне; немцы реденько бьют по нашему пригорку из минометов. Скучно, что ли, стало ему, вылез, болтается наверху, поверх окопа. Потом пополз на нейтральную, ягоды, цветы собирает. Дурость, похвальба; на кой черт они, цветы, в окопе? Немцы сажать начали по нему мину за миной: каюк, думаю, доигрался. Нет, хохочет в окопе: кубанку сорвало, расшматовало вдребезги, а на нем ни царапины. Счастлив, шельма!
Командир на эти фокусы смотрел сквозь пальцы, а на мои слова усмехался: он, дескать, пример храбрости показывает; казак без отчаянности какой казак? Охмурил, говорю, и вас этот артист. Подумаешь: геройство — на рожон лезть. Жизнь казаку полагается беречь, как винтовку, она — тоже оружие, только самое дорогое.
— Глупой смертью умрешь, Козловский, — сказал я ему после этого случая.
— Пахнуть все будем одинаково, когда подохнем, — улыбнулся он. — И ты, умный, и я, дурак.
Нет, пожалуй, он не из воров. Те трусы, крохоборы. Этот же играл своей жизнью, как безделушкой, не ценил ее, хотя, кроме себя, никого тоже не уважал. Я же знаю, человек, который не дорожит ничем на свете, опасный, доверяться ему нельзя.
Сколько мог, я по обязанности командира все же старался жить с ним в мире, но было у меня всегда предчувствие: на узкой дорожке мы когда-нибудь все же столкнемся.
И столкнулись.