Я повернул его на спину, закрыл лицо.
Слева гремел ручной пулемет. Он тоже передвигался к лесу. Кто это? Моисеенко или Самохин? Я спустился в неглубокую канавку, прополз по ней до конца и выглянул. До леса оставалось саженей пять. Пятясь, я тянул за скобу пулемет. Очереди трассирующих пуль высоко летели над головой.
Мой сосед с ручным, согнувшись, пробежал мимо. Я уже совсем вытащил пулемет, вдруг скоба вырвалась у меня из рук и пулемет, клюнув стволом, покатился обратно. Мне обожгло лоб, на глаза стало наплывать что-то липкое. Боли не было, будто кто-то провел ногтем по лбу. Я стал куда-то проваливаться, но, проваливаясь, слышал, как в кожухе пулемета бурлит закипевшая вода.
— Живой? — спросил меня кто-то. — Ты?
С усилием я открыл глаза. В темноте смутно маячило лицо, но я сразу догадался, что это Козловский. Он долго, казалось, целую вечность, смотрел на меня.
Мне хотелось крикнуть, заплакать, но сил не было пошевелить губами, открыть рот…
Уже в госпитале я получил письмо от капитана. Он писал, что вынес меня Козловский. Он сам был ранен в руку, тащил меня на шинели и добрался под утро еле живой.
В ЖУРАВЛЯХ
Хлеба поспевали, над полем плыл белый пух молочая. Перепелка серым шариком катилась через дорогу, оставляя в пыли узенькую строчку следов.
Я шел по проселку, сворачивал в луга и снова шагал по мягкой колее. Синими глазами глядели на меня васильки.
Я шел в село Журавли. Выписывая из госпиталя, хирург сказал мне:
— Отдохнешь в деревне. Воздух и покой долечат лучше лекарства.
Воздух был, как родниковая вода. Плыло над хлебом марево.
Четыре месяца я пролежал в госпитале. Рана на голове затянулась, кость срослась, и только была еще слабость, и звенело в ушах.
Дорога бежала между овсов. Светлые метелки их налились и свесились к земле. Запряженная лошадь стояла в хлебе и, вырывая с корнем стебли, жевала их. Увидев меня, она подняла голову и, должно быть, устыдившись своего разбоя, перестала жевать. Была она худая, на пыльных боках отпечатались следы хворостины.
— Ай, как нехорошо! — Взяв вожжи, я вывел лошадь из хлеба. Шлепая разбитыми нековаными копытами, она понуро зашагала по дороге.
В телеге кто-то спал. Разбитые сапоги, пестрое платьице; загорелое усталое лицо с полуоткрытым во сне ртом. Темная коса обвивала шею и лежала на груди.
Гудели шмели, пролетая черными точками. На грядку телеги опустилась бабочка. Мне показалось, что я когда-то уже шел так же вот рядом с телегой и лошадь мягко шлепала по пыльной дороге среди хлебов. И хотелось, чтобы дорога не кончалась.
Вдруг лошадь остановилась: съехала дуга, расползлась супонь. Я попытался стачать ее, но гнилая веревочка рвалась. Я распряг лошадь, вытащил гуж и стал вырезать из него тоненькую полоску для супони.
Сзади застучали колеса: кто-то ехал на двуколке.
— Что? Супонь? — подъехав, спросил пожилой человек с небритым лицом. — Никак сбруи не напасешься. Мужиков нет, в кузнице женщины работают, а шорников во всем районе не найдешь.
Мужчина вылез из коробка, поправил на лошади шлею.
— Спит Лександра. Всю ночь работали: сено ставим, пока погода. Ты, вроде, не здешний? Куда идешь-то?
— В Журавли.
— Ко мне значит. Отдыхать?
— Из госпиталя.
— Ну, давай бумаги. Я председатель колхоза.
Левой руки у него не было, но он ловко развернул бумаги протезом в черной перчатке.
— С какого фронту? С Украинского? А я с Белорусского вернулся. Ну, надо тебя куда-то определять.
Председатель задумался, ловко сворачивая одной рукой цигарку и не просыпав табаку.
— А, может, к ним с матерью и пойдешь? Лександра, а Лександра? — окликнул он девушку. — Встань-ка, Сашута.
Девушка испуганно подняла голову, села, поправив на коленях платье.
— Вот солдата, старшину то есть, на квартиру возьмете с матерью.
Она переводила взгляд с председателя на меня, потом спросила:
— Какого солдата? Откуда он взялся?
— Не знаю, девка, откуда берутся раненые солдаты. С войны, должно быть. Постель ему организуете. Варить будете. Продукты им дают.
Я шел за телегой. Девушка ни разу не оглянулась. К щеке ее прилип листок клевера.
— Как вас зовут? — спросил я.
— А вам что? Ну, Саша.
— Колесо скоро у вас рассыплется.
— Новое дадут. На резиновом ходу. Вы бы уж садились лучше. Чтобы не рассматривать.
— У вас все телеги такие?
— Нет. Моя лучшая. Ее даже на выставке показывали. А вы на квартиру к нам зря напросились.
— Я не просился. Если нельзя, поищу другую.