Часа два мы просидели на тихой речушке, густо заросшей резаком и кувшинкой. У Сереги клевало хорошо, у меня — похуже, однако домой мы несли довольно большой кукан окуней и крупных пескарей.
Серега гордился:
— Я всегда помогаю семье: и матери, и Васятке, и Саньке.
Мы начистили картошки, Серега надергал для ухи луку. Пришли все поздно. Ольга Михайловна, увидев новое крыльцо, сказала так, как и предполагал Серега:
— Вот молодцы! Как мне благодарить вас?
— Что нас благодарить? — важно ответил Серега. — Захотели и сделали.
А Саша спросила меня:
— Вы, наверное, пол-литра хотите? Военные больше всего любят пол-литра. Вам надо по вдовам ходить, каждый день пьяный будете.
— Санька! — крикнула на нее мать. — Давно я тебя за косы не таскала?
Уже сидя за столом, Саша продолжала шпынять меня:
— Вы из казаков? Это значит со шпорами и усами? Вот бы вас нафотографировать и карточки на базаре продавать. Отбою бы не было.
Все засмеялись, даже молчаливый Васята. А Серега пояснил мне:
— Она надо всеми смеется. Отбилась от рук. Отец придет, выпорет.
Серега оглянулся на мать и замолчал. Ольга Михайловна сидела, уронив руки на колени.
— Кабы приехал… — тихо сказала она. — Ждем, ждем, а их все нету. И когда этой проклятой войне замирение? Ни конца ей, ни краю.
Все притихли. Серега влез к матери на колени, прижался к ней. Все невольно взглянули на меня, а я не знал, что сказать. Я видел братские могилы на тысячи человек, видел, как разваливающиеся трупы грузили экскаваторами, видел трупы, лежавшие вдоль дорог. А ведь это, может быть, те, кого вот так ждут и каждую ночь видят во сне…
— Ой, что это я? — спохватилась Ольга Михайловна. — Горе на двор накликаю. Про беду вспомнишь, она тут как тут. Живем в тепле, сытые, жалиться не на что. Скоро уж поди навоюются. Отец придет, Васятке новые сапоги купим, Саньке — ботинки с галошами.
— А мне лисапет и ружжо, — сонно сказал Серега, ворочаясь на коленях матери.
Все замолчали. Я тоже думал о том, что будет со мной после войны, но ничего представить себе не мог. Семьи у меня не было, дом был в городе, но в город после войны мне не хотелось. После войны хотелось тишины, чистого воздуха, самых простых радостей, чем жив человек. Будущее представлялась мне смутно, и о том, что будет со мной после войны, впервые подумал я здесь, в этой деревне, когда увидел на речке белые сугробы тумана, увидел, как катятся по небу падающие звезды.
Нет, не знал я, что будет со мной после войны, но там, на фронте, я буду вспоминать вот это: теплую ночь в селе, запах коровы, дерганье коростеля на лугу и то, как в темноте мелькает легкая фигурка Саши.
Саша помыла посуду, потом загнала с улицы овец, закрыла хлев и, смутно белея кофточкой, снова подошла к столику.
— Вас, когда поправитесь, снова пошлют туда? — спросила она.
— Пошлют, Саша.
— У наших соседей сына убили, весной получили похоронную. Он ровесник мне, Тимошка-то. Вся деревня о нем выла. У нас, как о ком получат похоронную, все женщины собираются и воют. Анюта, его невеста, чуть не свихнулась, говорит, даже не поцеловались, клянет себя. Господи, зачем все так сделано? — как-то совсем по-женски спросила она… — Разлучают, убивают… Люди людей не жалеют. Так и проживем: у нас, баб, — работа, у вас — война. Кто это все придумал?
От тишины ли, от ласки ли моих хозяек, от того ли, что стояло хорошее лето, боли в голове у меня утишились, и, хотя иногда меня скручивало и валило с ног, отлежавшись, я с великим счастьем слушал тишину, смотрел через дырявую крышу сарая на звезды. Мы с Васятой привезли уже два воза свежего сена на сеновал. «Хорошо-то как, — думал я. — Четырежды будь проклят тот, кто придумал войну, отнимает у людей все это».
Ребята ко мне привыкли, даже Васята. Я показал ему, как плетут в шесть концов, и мы сплели ему новый кнут.
Привыкли ко мне и в деревне и звали Лансков солдат. Был еще в деревне Овчинников солдат. И Самойленкин. Я к фронтовикам ходил редко. Те из них, что были здоровы, пили самогонку, а я из-за головы пить не мог, да и не любил, и женщины выделяли меня: самостоятельный солдат.
Вся моя амуниция была починена и улажена. Ольга Михайловна и Саша тоже привыкли ко мне, как к своему.
Когда я недомогал, Ольга Михайловна бежала за фельдшером, а помимо фельдшера приводила усатую старуху Кирилловну, которая, гладя меня по голове шершавыми руками, шептала наговор против раны, против увечья во брани, поминая военного пророка Егория.
Во время нездоровья меня укладывали в избе, и Саша приезжала в обед и кормила меня. Сиделкой же возле меня оставался Серега, который не ходил в эти дни на рыбалку, а приводил в дом сопливую ватагу ребятишек и хвастал: