— Спасибо, товарищ генерал!
Он издали помахал рукой.
Маша любовалась цветком, приладила его к гимнастерке, и лицо ее стало совсем девчоночье, красивое. На дороге загудели самоходки. Маша мгновенно спрятала в планшетку цветок, и на перекрестке снова стоял маленький бывалый командир.
— Шестой? Поворачивай на Лукув. Газку поддай: тарахти на всю катушку. Генерал? Только что проехал, товарищ полковник. Есть подгонять остальных!
Машины сворачивали, мчались мимо, сотрясая землю, а Маша, едва видимая в пыли, успевала то с тем, то с другим перекинуться словом, помахать кому-то рукой.
— Ты что удрал-то? — обратилась она опять к Шишкину, когда скрылась последняя машина. — Напугался? Тоже мне казак. Есть еще у тебя вода? Неси-ка. Пылища чертова.
— Маша, а тебе не страшно здесь? — спросил Шишкин.
— Ай-я-яй! — засмеялась она. — Мне здесь уютно. Мины только беспокоят, боюсь, как бы прическу не попортили.
Шишкин вдруг сказал:
— А ты красивая, Маша. Я не встречал таких девушек. Никогда.
Наверное, она слышала не раз такие речи, но все же смутилась:
— Чего? Вот разговорчики! Да ты откуда взялся такой? Насмешил, прямо со смеху помираю. Комплиментами заговорил.
Однако не прогнала, удивленно и ласково смотрела на Шишкина.
— Вон ваш лейтенант едет. Ступай, казачок. Нельзя тут стоять.
По шоссе в самом деле ехал лейтенант Сомов, командир четвертого взвода. Мы побежали к коням, и скоро наша колонна шла через перекресток и Маша покрикивала на нас:
— Проезжайте, проезжайте! За что спасибо? За баню? На здоровьичко! С легким паром! Погоняйте, а то артналет скоро начнется: фашисты в этом деле аккуратные. Как дадут по вашим одрам, где ноги, где роги, где буйна голова. До свиданья! До свиданья!
Шишкин остановился:
— Маша, скажи свою фамилию.
— А тебе зачем? Вот еще! Фамилию захотел! Ну, Русяева я.
— А полевая почта?
— Не письмо ли собрался написать? Все равно не отвечу. У меня знакомых — весь Второй Украинский. И все письма пишут. Про любовь. Ну, 25–26 моя почта. Счастливого пути! Не свались с лошади от любви. А тебя-то как звать? Сергей? Всего, дорогуша! Не знаю, может, и увидимся. На войне всякое бывает.
Да, всякое. Мы с Шишкиным часто вспоминали этот день, страшный Машин перекресток.
— Ну, девушка! — говорил он. — А знаешь, она ведь добрая, хоть и ругается. Ты как думаешь?
— Девушки всегда кажутся такими, как об них думаешь, — поддразнил я. — Письмо-то написал ей?
— Написал. Не ответит ведь.
Он был уверен, да и я тоже, что Маша забыла уже не только его, Шишкина, но и тот город, где стояла тогда на посту. Мало ли за это время пришлось переменить ей перекрестков, встретить разных людей?
Ответа все-таки ждал.
Но еще больше хотелось ему увидеть ее.
— Идет наш эскадрон, — мечтал он. — Я равняюсь с ней, делаю к пешему бою, подаю розу, такую же, как генерал, а она…
Он умолкает и, вздохнув, продолжает другим голосом:
— А она мне: «Ты что? Ошалел, хвостатик несчастный?! Проваливай со своим веником! Знать тебя не знаю…» Скорее всего так и будет.
Однако, когда подъезжали к перекресткам, он ерзал на седле, придумывал повод, чтобы выехать из строя и спросить регулировщика:
— Эй, браток, старшего сержанта Машу Русяеву не знаешь?
Она в самом деле была всем знакомая:
— Знаю, — отвечал какой-нибудь украинец. — Вона зараз у Высоком стоить.
Шишкин хмуро отъезжал.
Но однажды сияющий он подлетел ко мне:
— Письмо! От нее! Читай!
Маленький треугольничек из синей бумаги, по синему строчки химическим карандашом:
«Здравствуй, казачок-чудачок! Ну и шалопут же! Написал все-таки. А я думала: потрепался — адрес спрашивал. За совет беречься — спасибо; не беспокойся: в меня никакая пуля не попадет, я же маленькая. Вчера пилотку сорвало: тяжелая недалеко ахнула. Ношу старенькую, всех фашистов переругала.
Жизнь моя идет нормально. Стою по две смены. Подружку, сменщицу, контузило. Совсем охрипла; пью горячее молоко.
Как ты живешь? Привет твоему хмурому старшине и вообще всем хвостатикам. Не обижайся: это я шутя-любя-нарочно так называю.
Жму руку, казачок-чудачок. Маша».
Они стали переписываться. Но что письма? Получив письмо от Маши, два-три дня Шишкин не чуял под собой ног, потом опять начинал ждать, томиться.
— Увидеться бы, посмотреть, какая она, — говорил он. — Одним бы глазом взглянуть…
Когда подъезжали к перекрестку, он вытягивал шею, заглядывал через головы, а небольшой, крепкий конек так и плясал под ним. Но не Маша, а пожилой сержант или незнакомая девушка стояли у полосатого столба перекрестка…