Нет, не сходились наши фронтовые дороги. Маша оказывалась то в стороне, то впереди нас, в каком-нибудь только что отвоеванном селе или городе.
Но однажды в ответ на обычный вопрос Шишкина усатый старшина, видно, усталый и недовольный, сказал:
— А тебе зачем она?
— Увидеть надо по делу важному. Укажь, где она.
— Нечего девку булгачить. Спит после смены.
— Так мне же надо, старшина! Понимаешь, позарез, хоть умри!
— А ты кто ей?
— Я… я… братишка ее.
— Ну, если брательник, разбуди. В будке спит. Да не волынь долго. Вечером опять на смену.
— Спасибо, старшина!
Я поехал с Шишкиным. Около дощатой будки спешились, он тихонько открыл дверь. Маша спала на кровати под шинелью. На табуретке — гимнастерка с помятыми погонами, на подушке — золотистые кудряшки… С минуту Шишкин стоял, не в силах сделать шага.
— Иди, — подтолкнул я его.
Он на цыпочках подошел, приподнял шинель. Лицо у нее было умытое, чистое, порозовевшее ото сна.
— Маша, — позвал Шишкин.
Ресницы ее дрогнули. Она взглянула на Сергея, не понимая, потом узнала.
— Ох, это ты казачок-чудачок? Нашел, значит. Ну, здравствуй!
Она приподнялась, закрывая шинелью плечи, и смотрела на Шишкина. Голос у нее был совсем не такой, как там на перекрестке: мягкий, нежный.
— Что же ты стоишь? Садись вот сюда. Какой ты копченый стал! Значит, нашел меня?
— Нашел. Я, Маша, очень хотел тебя увидеть.
Я вышел за дверь. В небе летели невидимые самолеты, за горой глухо гудела передовая, и, когда недалеко рвался снаряд, в будке дрожали стекла.
— А мне говорили, — услышал я голос Маши, — какой-то казак меня все разыскивает. Я сразу догадалась, что ты. Ведь это ты спрашивал?
Какой голос у нее! Я отошел и сел под топольком, лопотавшим на ветре листом. Гудела дорога, голоса Шишкина и Маши доносились до меня смутно, прерываемые грохотом. Когда рвалось где-то недалеко, кони прядали ушами, переступали.
— Мне надо ехать, Маша, — услышал я голос Шишкина. — Ты будешь помнить?
— Буду.
— И на письма ответишь?
— Отвечу, Сережа. А ты добрый. Подожди, наклонись, поцелую. Ну, иди. Знаю, не забудешь. И я тоже. До свиданья. Встретимся, конечно. Ты захоти только, и найдешь меня…
На клумбочке у соседнего дома росли взявшиеся, видимо, из прошлогоднего семени ромашки. Они были примяты, запылены, но цвели, доносило их мятный запах.
Нет, не суждено было им встретиться. Неделей позже Сергея Шишкина убило в бою под Варшавой.
А потом от Маши пришло два письма. Я долго носил их в кармане, все не решаясь ответить, и тут нечаянно встретил ее, как всегда, на перекрестке, в сутолоке мчащихся колонн. Я рассказал про Сергея. Она не поверила, не хотела верить, потом из глаз вдруг брызнули слезы. Она не вытирала их, не прятала.
— Милый Сережа, — всхлипывая, говорила она. — А я так ждала… во сне его видела, думала, еще встретимся… На Вышлов?.. На Вышлов… Направо на Вышлов. Двадцать пять километров. Добрый мой, казачок-чудачок… Вам, товарищ капитан, повременить придется: Восьмой пропускаем… И ему так хотелось встретиться… Мало видела, а как будто годы знала… Минометный прошел уже, товарищ майор. Да, благополучно. В четыре тридцать. Пуля попала? В грудь? Оx!
Она всхлипывала, и слезы катились из ее глаз и падали в пыль дороги.
А на перекрестке стоял несмолкаемый железный грохот, пахло бензином и конским потом, гарью и порохом, и лишь изредка неизвестно откуда доносило запах цветов.
СУД
Журавли кричат везде одинаково, и не тоска в их крике, а ожидание встречи с родиной, радость, что тяжкий и долгий путь позади. Летели последние косяки, летели над эскадронными палатками, над манежными дорожками, над речушкой и чешским селом, над зелеными моравскими горами. Журавли летели на восток, к нам. Мы провожали их глазами, махали пилотками.
Мы тоже готовились в путь: мыли коней, начищали амуницию, выжаривали из обмундирования последних фронтовых вшей. Писали письма — времени на письма было теперь хоть отбавляй, — писали столько, что Вася Рожков ругался:
— Во, писатели! Опять целый воз накидали, в сумку не лезет. Вот ты, Зеленчук. Ты же государство разоряешь: что день, то десять штук строчишь. На тебя одного почта должна работать?
— А ты как думал? — смеялся Зеленчук. — Может, меня девки со всего района ждут.
— Смотри-ка, заждались. Бумагу зря переводишь, — ворчал Вася, сгибаясь под разбухшей, как сундук, почтальонской сумкой.
Брились: скоблили подбородки даже те, кому с этим делом можно было повременить. А потом до жуткого блеска начищали сапоги. Вечерами приходили к нам из соседних деревень чехи, приносили скрипку, аккордеон. Казаки танцевали с девушками, вызванивая сверкающими шпорами. И еще как танцевали, откуда что бралось!