Вынесли четырех раненых, положили на сухом. Девушка наклонилась над кем-то, лежавшим на носилках, и сказала:
— Стасик умер.
Она не заплакала. Сидела рядом со Стасиком, гладила его по волосам и молчала.
Рассветало, туман поредел, гомонили птицы. Мы сидели вместе, курили. Кое-кто, прислонившись к дереву, спал. Капитан разговаривал с командиром партизан, человеком с черной повязкой на глазу. Партизаны сносили в кучу оружие, снятое с убитых карателей: автоматы, подсумки с патронами, гранаты. Потом их командир раздавал оружие. Девушке, сидевшей возле мертвого Стасика, тоже положили автомат с двумя запасными магазинами.
Партизаны поднялись и пошли, огибая болото, а мы направились к хуторку, где оставили коней. Едва мы тронулись, охранение доложило: в лесу трещат мотоциклы — немцы выследили нас. Сев на коней, мы помчались в сторону Мышинца, спеша соединиться со своими. В лесу ревели мотоциклы.
МИХЕИЧ
Смеркалось. На нейтральной полосе лежал обгоревший, без шин и кузова, покореженный остов машины, к которому подкрадывались то немецкие, то наши снайперы и били по траншеям. Говорили, что там немецкий и русский окопчики — рукой подать, однажды немцы заминировали наш окопчик, и сержант Катя Смирнова подорвалась. Когда снайперы сильно надоедали, по машине открывали пулеметный огонь, а то били через головы из минометов. Снайперы затихали, а проклятая машина, похожая на раздавленного таракана, все лежала на месте.
Сегодня там нет никого, казаки средь бела дня выпрыгивали из траншеи — кто по нужде, кто к ручью за водой. За четверо суток, что мы сидели тут в обороне, это было первое затишье. Душно, откуда-то доносило приторным запахом поспевающего винограда: осень здесь душная, нерусская, с ненашими запахами.
Казаки томились, соскучились по коням (кони остались с коноводами километрах в пяти от передовой). Искались в гимнастерках (в тепло эта шестиногая кобылка заводится скоро и множится, как рыба в пруду), спали, обняв автоматы.
Моисеенко снял гимнастерку, шарил под погонами: он уверял, что под погонами у него водятся настоящие гвардейцы, почему-то они выбирали это место в его выцветшей мятой-перемятой, соленой-пересоленой гимнастерке. Моисеенко — трепло, бабник и лошадник, эскадронный балагур и ботало. Его хлебом не корми, дай отколоть какой-нибудь номер, дай побрехать, лишь бы слушатели были. Найдя вошь, он клал ее на ладонь, прижигал огнем козьей ножки, приговаривая такое, что в траншее хватались за животы.
Пулеметчик Вася Селезнев, тонкошеий, белобрысый, привалился к стенке, задумался, ничего не слыша, не видя. В эскадроне он недавно, скучает по дому, по матери, по сестренкам. Показывал он фотографии сестренок, таких же тонкошеих, как он, смирных.
Далекий сосновый лес — ихний, там проухало, в воздухе зашуршало.
— Р-рах! Р-рах! — На спины посыпалась земля.
Моисеенко матюкнулся: за ворот угодил комок глины. Отплевавшись, он продолжал трепать про своего коня, будто он умеет ходить на передних ногах, как мопса… Весь его треп про коней да про женщин…
Стемнело. Ночь обещала быть тихой, только кто же его знает: ночь, она и есть ночь.
— Михеич приехал, — сказал кто-то в траншее. — Старшина, за ужином.
Позади наших траншей — глубокая балка. Там всегда останавливается с кухней наш эскадронный повар Михеич. Я и сам услышал постукиванье колес, тпруканье. Взяв четырех казаков, я спустился по натоптанной тропке. Михеич стоял на колесе кухни и помешивал в котле, смутно темнея грузной фигурой.
— Здорово, Михеич, — обратился к нему Моисеенко. — Живой?
Михеич не ответил: недолюбливал балабонов. Ему под пятьдесят, он в длинных, ниже подбородка усах, из-под кустистых бровей смотрят угрюмоватые глаза. По натуре он человек необщительный и, копаясь возле кухни или куря с казаками, больше помалкивал. Уважить разговором он мог ровню себе, пустяшного же трепа не принимал. Не принимал он и военной субординации: говорил «ты» одинаково и капитану и взводным; даже майора, командира дивизиона, называл не по званию, а по имени-отчеству.
Моисеенко, уже что-то жуя, — нюх у него на что плохо лежит собачий, — крутился возле Михеичевой лошади, мурчал, фукал ей в ноздри. Лошадь настораживала уши, выгибала полненькую холеную шею. Была она маленькая, крепенькая, веселой буланой масти, по спине — темный ремень. За малый рост, за красоту прозвали ее девичьим именем — Фенечка.