— Наздар!.. Наздар!.. Наздар!..
Поскрипывают подушки седел, засмеется кто-нибудь, тягучая команда пронесется вдоль эскадронов, и опять все потонет в перезвоне подков. Убегают назад кудрявые черешни. Они машут ветками и тоже будто шепчут:
— Наздар!.. Наздар!.. Наздар!..
Хороша земля чешская! Белые деревушки, виноградные зеленые долины, чистенькие каменные города. Но бегут и бегут кони, спешат все в одну сторону, туда, где поднимается утром солнце. Шоссе то лентой вьется по склону горы, то нырнет в тоннель, то по звонкому мосту пересечет речку, все торопит и манит.
Облака над нами плывут, купаясь в синеве неба. Им тоже надо скорей домой, чтобы, собравшись в тучи, пролиться благодатным дождем на заждавшуюся землю.
В последний раз напоили коней из чешской реки, услышали прощальное слово от чешских пограничников, и кони побежали по земле другого народа — по польской земле.
Потянулись прохладные дубовые леса, поля, залитые маковым цветом, замелькали хутора с журавлями-колодцами во дворах. В деревнях подносили нам воду в медных кружках и провожали криками:
— День добры!.. День добры!.. День добры!..
Восход солнца встречали в пути. Утром оно смотрело нам прямо в глаза, дышало в лица теплом. Оно следило за нами целый день, а вечером обливало просоленные в поту гимнастерки, запыленные конские крупы, брички, жерла замолкнувших пушек. Вечером тени скакали впереди нас, словно торопились добежать раньше казаков до родной стороны. Где же ты, милая родина?..
Остановились на ночлег, разожгли большой костер. Полищук разостлал шинель, разбирает пулемет, чистит, полирует части.
— Не видно же, — говорят ему.
— А зачем мне видеть? С закрытыми глазами разберу и соберу. Он мне за четыре года вроде своей руки стал. Вот почищу тебя, друг дорогой, смажу чин чином, а придет время, сдам интендантам. Лежи, отдыхай, солдат. Когда-нибудь найдут тебя не знавшие войны люди, угадают старого фронтовика, поклонятся.
— А солдату поклонятся?
— Какого тебе поклона надо? Остался живой, домой едешь, вот тебе и награда.
— Разлетимся в разные стороны, а какая будет судьба у каждого — догадывайся. В шинели все одной веревочкой связаны, а там дома — воюй каждый за себя.
— Да, на печке лежать не придется…
— Я девятый год служу, совсем отвык от мирной жизни, даже боязно: от всякой работы отошел.
— Ничего, нужда-матушка всему научит. Она — первая заботница о нашем брате-солдате.
— Опять нужда? Мало я хлебнул ее?
— А что же, на божничку тебя посадить, чтобы молиться?
— Нам, фронтовикам, привилегии дадут.
— От кого дадут? У всех не рай был.
— Да, говорится: дорог много, а счастье каждому свое…
— А я дома имею полную возможность года полтора вовсе не работать.
— Кубышка, что ли, у тебя запрятана?
— Кубышки нет, зато голова на плечах.
— Голова, два уха…
— Вот кумекай: сейчас в нашем селе сколько баб холостых? Человек сто, а я — один. Никакая не откажет, каждая приласкает. Кормить, поить будут, как короля индийского. Таким манером и пробьюсь, я мужик при силе.
— По-жеребячьи, значит?
— А я думаю, всякой сволочи, наоборот, меньше будет. Строже теперь должны чистоту наблюдать. Ой, как порядок нам нужен!
— До войны я в своем колхозе животноводом был. Ферма у нас большая, скотины много, а толку — мало. Зашел вчера к чеху одному, потолковали. У него три коровы, а они дают больше, чем у нас полтора десятка. Коровник, как горница, все беленькое, кормушки белой тряпкой протирает. Расспросил, записал про корм и рацион. Завести бы такую скотину у себя на фермах…
Замолчали, спать не хотелось.
— Дебрецен вспомнился, братцы. Как танками давили эскадрон. Федька Савельев там погиб. Неужели забудем все?
Вместе шли, да не все дошли до этого дня. Лежат ребята, приняла их земля. Эх, война, война, солдатская судьба! Неужели и ты не последняя?
Но мертвые лежали, а живые думали о живом…
…Проехали Краков, переправились через Вислу, миновали Тарнов. В польских селах поили нас молоком, кормили ветчиной. У иного из казаков остался цветок, подаренный девушкой, у иного в сердце доброе слово, сказанное польским другом…
Засинели старые Карпаты с белыми барашками облаков по вершинам, а в деревнях встречали нас гуцулы в расшитых рубашках:
— Динь гарный!.. Динь гарный!.. Динь гарный!..
Сыплется и сыплется на шоссе стальной цокот подков, уходят километровые столбы, и мы, хоть и знаем — далеко еще, поднимаемся на стременах: где же ты, родная земля?..
Утрами ветер дул с той стороны. Тогда смолкали разговоры, на лицах улыбки. А ветер — ласковый, мягкий, на душе тревожно, будто от поднебесного журавлиного крика.