— Знаешь, чем пахнет, старшина? — сказал однажды Моисеенко, сощурив свои узкие глаза. — Кубанским печеным хлебом!
— Хлибом? От-то казав! — вмешался Савчук. — Цэ ж пидсолнухами пахнэ. На Виннице росцвитаэ!
Грузин Белиашвили, ехавший с нами в одной тройке, повел бровью:
— Смэшно, — сказал он. — Носы у вас заложило. Виноградом пахнет, вином кавказским.
Заспорили, каждый стоял на своем. А мне казалось, все они ошибаются, и пахнет луговой ромашкой, кипреем.
Узнали, что до Перемышля остался один переход. А Перемышль — ведь это почти граница! День стоял жаркий, припекало. Мы искупали коней, побрились, начистили сапоги, ведь завтра… завтра!.. И не спалось нам в эту ночь, вскакивали: не рассветает ли?
Утро пришло сумрачное, холодное. По небу ползли тучи, и все тонуло в серой завесе частого дождя. Спины лошадей блестели, на земле — лужи… А мы-то думали: утро будет светлое, лучистое…
Свернули с шоссе, пошли по проселку. Кони брызгались в лужах, парили спинами. Все примолкли, смотрели в ту сторону, где горизонт мешался с ватой облаков, что-то ждали оттуда.
И шли почти всю дорогу пешком. Под вечер узнали: до границы осталось тридцать километров. Куда усталость делась, и черт с ним, с дождем, пусть льет, пусть не останется на казацком теле ни одной сухой нитки!
В первом взводе затянули старинную казачью песню
Привычные кони шли медленно, плавно взмахивали головами.
А во Втором горластый Никифоров выводил «Калинку»:
И весь взвод ухал, гикал, высвистывал в такт лихой, переделанной на чисто казачий манер песне.
— Старшина, неужели сегодня дома ночуем?
В груди у меня замирало, как в детстве, когда проснешься утром и радуешься, сам не зная отчего.
Темнело, по колонне послышалась команда:
— Смир-рр-но!
Нас обогнал командир дивизиона. Поравнявшись с первым взводом, он придержал рыжего донца и совсем по-штатски спросил:
— Устали, казаки?
— Никак нет, товарищ гвардии майор!
— Ну, добро. Сейчас деревня будет. Ночевка там.
Он стряхнул воду с плаща. Вдруг Моисеенко вытянулся на стременах:
— Товарищ гвардии майор, можно без ночевки, до дому бы сегодня…
Майор оглядел наши лица. Должно быть, ясно прочитал у всех одно желанье.
— Домой? Ну, посмотрим.
Доехали до следующей деревни, отдохнули немного, и снова команда:
— По ко-о-о-ням!
Значит, дальше. Торопили коней, и они, словно чуя, прибавляли рыси. Ночью проехали еще несколько деревушек, миновали Перемышль. За Перемышлем начало светать. Дождь перестал, посвежело: с востока подул крепкий прохладный ветер. Он разрывал тучи, сгребая их с неба…
Недалеко от дороги мы увидели высокий столб. Белые и черные полосы тянулись вверх, к стальному листу, на котором виднелись русские буквы: СССР.
— Граница! — крикнул кто-то. — Братцы… Граница же!
— Граница! — понеслось по колонне. Нарастал шум, плескались возгласы, и, наконец, все слилось в могучем, долгом, из самой души крике:
— Ура! Ура-а! Ура-а-а-ааа!
Спрыгивали с коней, отплясывали, кувыркались. У многих текли слезы, слезы, которые знает только многострадальный труженик войны — солдат, когда он возвращается домой.
А у столба стоял наш пограничник с зелеными погонами. Ружье — на караул. И все мы смолкли. Колонна вытянулась: ряды — голова в голову. И только поют, заливаются подковы.
…И вот бегут кони по нашей земле. Солнце опять купается в синем небе. Горят на траве росинки, ласточки чертят воздух. Поля размахнулись во все стороны, широченные, пока глаз хватает. А вон и село. Наше, с просторными улицами. Кое-где вместо домов чернеют печки, но там и сям уже новые крыши. А вон и люди на полях! Пашут!
Люди завидели нас, бегут, здороваются, как с родными:
— Добро пожаловать, дорогие!
Женщины, девушки всматриваются в наши лица, наверное, ищут своих. Потом долго машут вслед руками.
…Остановились на отдых. Напоили коней, надели торбы с овсом. И тут же повалились на мягкую после дождя землю. Упали и уснули, раскинувши руки, как бы желая обнять ее, бесценную и в горе и в радости.
И веяли над нами родные весенние ветры, и казалось нам, что мы дети и качает нас заботливая рука матери…