ГЕННАДИЙ ВОРОНИН
НА ФРОНТЕ ЗАТИШЬЕ
ПОВЕСТЬ
М., Воениздат, 1973
Светлой памяти моего отца воина-сталинградца Воронина Григория Васильевича посвящаю.
РЕЙС В НЕИЗВЕСТНОСТЬ
Никогда не видел такой багровой ночи. Над извилистой, крутобокой балкой, по которой осторожно, словно обнюхивая каждую кочку, пробираются самоходки, небо нависло раскаленной плитой. Плотные непроницаемые облака, освещенные отблесками громадного зарева, едва не задевают верхушки деревьев. Они роняют красные отсветы на глубокую, будто вырубленную в твердой земле колею дороги, на обледенелые скаты оврагов, озаряют с высоты лес, встретивший нас таинственным, настороженным молчанием. Там, где сосны неожиданно отступают, светло как днем. Это сполохи большого пожара, бушующего за высоткой: немцы зажгли Сосновку — село, растянувшееся по ту сторону леса.
Мы с Юркой неплохо устроились на комбатовской самоходке. Через жалюзи и сетку, прикрывающую мотор, с силой вырывается горячий воздух. Он раздувает полы шинели, ласкает колени, проникает в ботинки. Ноги в тепле. И остается только пониже пригнуться, спрятаться за башней от леденящего ветра.
— Тебя за провинность сюда послали, а за что меня? — ворчит Юрка, укутываясь плащ-палаткой поверх шинели. — На фронте наступило затишье. Полк отводят на отдых, а нас опять на затычку. Где же тут справедливость?
— Начальство знает, что делает, — отвечаю я без особой охоты поддерживать разговор.
Смыслова можно понять. Он недоволен, что после взятия Нерубайки — деревушки из десятка подслеповатых приземистых хат — ему не довелось хотя бы на денек остаться со штабом, попариться в бане, а пришлось отправиться в этот «рейс в неизвестность», как он окрестил его перед выездом.
Зато нам с лейтенантом Бубновым, который сейчас в машине, роптать не приходится: похоже, что накануне мы действительно провинились…
— Берите газик и бочки. Поедете за бензином, — сказал нам вчера командир полка, указав на карте-сотке крохотную деревушку.
— К рассвету вернуться, — поставил он в разговоре последнюю точку.
В общем-то, мы оказались дисциплинированными — к утру вернулись. Но без бочек и без машины: не доезжая деревни, напоролись на немцев. Старенький испытанный вездеход, расстрелянный немецкими пулеметчиками, сгорел как факел. А нас выручила лишь находчивость Бубнова.
К моему удивлению, полковник не похвалил лейтенанта. Наоборот. Выслушав его доклад, он мучительно долго сверлил нас через свои толстые окуляры пронзительным взглядом, словно разглядывал наши печенки. Потом неожиданно отрубил:
— Выполняйте другое задание. Поезжайте с батареей старшего лейтенанта Грибана.
И вот мы упорно пробираемся по оврагам на какую-то высотку 202,5, на которой нам предстоит занять оборону.
Резко сбавив скорость и натужно гудя, машины одна за другой по-черепашьи выползают из балки и останавливаются на длинном пологом склоне, немного не дотянув до двугорбой вершины заснеженного холма.
Юрка взбирается на башню орудия, вытягивается в полный рост и горделиво оглядывает раскинувшееся впереди поле.
Отсель грозить мы будем фрицу! — декламирует он, выбросив вперед руку в трехпалой зеленой варежке.
Я не удивляюсь, что Юрка забыл об обиде, которую высказывал минут пять назад. Это в его характере: никогда не известно, какая муха его укусит и в какое мгновение это произойдет.
Смыслов — старший сержант, командир отделения радио. Но, несмотря на такую должность, хохмит и шутит при всяком удобном случае, не стесняясь даже присутствия командиров. На отдыхе участвует в художественной самодеятельности — пляшет и читает стихи. Вот и сейчас на башне, словно на миниатюрной сцене, он начинает выбивать толстыми подошвами «танкеток» замысловатую чечетку — то ли согревается, то ли просто дурачится.
Плотный, круглолицый, с ухмылкой, которая редко исчезает с его лица, Юрка выделывает на стальной крышке люка танцевальные на с серьезным, озабоченным видом.
— Иди сюда, Дорохов. Погляди, красотища какая! — кричит он, не переставая двигать ногами.
Поднимаюсь к нему. Вокруг и в самом деле красиво. Вправо, влево, назад — отсюда все видно как на ладони. Прихваченная морозом земля затянута тоненькой снежной пеленой, под которой угадываются крупные борозды. Лес остается сзади. Заиндевевшие до синевы дубки и березы сбегают по крутым склонам вниз, в балку, охватывающую высотку полукольцом. Там, в низине, притихшие, оцепеневшие от холода деревья прячутся от пронизывающих ветров. За балкой на соседней высотке возвышается огромная соломенная скирда. А дальше, за полем, изрезанным небольшими овражками, бесконечной извилистой полосой темнеют лесные массивы. И все это подкрашено красноватым светом не утихающего за лесом пожара.
Спрыгиваем вниз на мерзлые кочки. Через передний люк вылезает Бубнов — командир нашего взвода управления. За глаза мы любовно называем его «лейтенантом первого ранга», потому что он настоящий моряк, а в самоходном полку оказался случайно: направили после госпиталя.
Худощавый, среднего роста, в зеленой шинели, которая застегивается не на пуговицы, а по-солдатски — на проволочные крючки, внешне лейтенант ничем не примечателен. От своих подчиненных он отличается лишь меховой офицерской шапкой да широким флотским ремнем — памятью о морской службе.
— Это ты наверху топал? — спрашивает Бубнов Смыслова.
Юрка отворачивается в сторону, словно что-то рассматривает. Затем принимает позу обиженного:
— Топают только лошади, товарищ лейтенант. А вальс-чечетка — это, между прочим, искусство!
Шутливую перебранку между Смысловым и командиром взвода мне уже приходилось слышать не раз. Но сейчас Бубнов, видимо, не хочет принимать Юркин вызов.
— Ну и дорожка, — ворчит он, устало потягиваясь и расправляя затекшие плечи. — Я думал, гусеницы вывернет. На наших коробках хорошо по ровной дороге ездить. А когда гусеницы упираются в степки канавы, их начисто может сорвать…
Бубнов вспоминает подобные случаи во время осеннего двухсоткилометрового марша самоходок. Юрка его поправляет, спорит с ним. Но в конце концов оба приходят к выводу, что механики-водители тогда отличились и следовало бы их наградить.
К машине подходят командир батареи старший лейтенант Грибан и начальник полковой разведки капитан Кохов. Они полная противоположность друг другу. Кохов — невысокий щуплый брюнет с припухлыми губами, крупным носом и юркими темными глазками, едва светящимися из узеньких щелочек между ресницами. Когда он смеется, глаза его почти совсем исчезают, так как щелки смыкаются. В такие минуты кончики его зеленых капитанских погон со сверкающими артиллерийскими эмблемами ползут вверх, плечи приподнимаются. И он чем-то становится похож на задиристого, нахохлившегося петушка.
Кохов один из самых молодых офицеров полка. Ему двадцать один. Даже удивительно — когда он успел «заработать» капитанское звание, дослужиться до начальника разведки полка.
Грибан года на два постарше. Высокого роста, могучий, широкоплечий. У него бронзовое от загара лицо с темными глубоко сидящими глазами, которые всегда смотрят внимательно, изучающе.
О комбате рассказывают, что в разгар боя он может скрутить цигарку, закурить и как ни в чем не бывало наблюдать за фашистскими танками, движущимися на батарею. Он любит подпускать их поближе. И, наверное, именно поэтому его наводчики сожгли «тигров» и «фердинандов» больше, чем три остальные батареи.
Сейчас комбат и начальник разведки всерьез озабочены.
— Ничего себе обстановочка, — ворчит Кохов. — На гребешке полсотни саперов и больше никакого прикрытия. И вообще ситуация…