Дождь лил не переставая.
Я очутился вдруг у высокого здания, с улицы я увидел в вестибюле освещённое окошко кассы. Здесь был зал Рабочего союза. И сейчас ещё в дом заходил то один, то другой запоздавший зритель, покупал в окошечке билет и исчезал за массивными дверями, ведущими в зал. Я спросил у билетера, сколько всего набралось людей. Он сказал, что зал почти полон.
Проклятый директор взял надо мной верх.
Я поплелся домой, в свой трактир. Не стал ничего ни есть, ни пить, а тихо улегся в постель.
Посреди ночи в мою дверь вдруг постучали, и в комнату вошёл человек. В руке он держал свечу. Это был директор.
— Как прошла лекция? — спросил он.
При других обстоятельствах я выставил бы его за дверь, но тогда я был слишком измучен, чтобы проявить решительность, и потому коротко ответил, что я отменил лекцию.
Он улыбнулся.
— Неподходящая сегодня погода для лекции о художественной литературе, — объяснил я. — Да вы и сами видите.
Он снова улыбнулся.
— Знали бы вы, как чудовищно упал барометр, — сказал я.
— А у меня был полный сбор, — ответил он. Впрочем, теперь он уже больше не улыбался, а, напротив, извинился, что потревожил меня. У него ко мне дело.
Дело его было довольно странного толка: он зашёл ко мне затем, чтобы снова предложить мне наняться к нему на роль конферансье.
Чрезвычайно оскорбившись этим, я самым решительным тоном попросил его дать мне, наконец, возможность уснуть.
Но вместо того, чтобы уйти, он со свечой в руке присел прямо на мою кровать.
— Потолкуем, — сказал он.
Он объяснил мне, что местный житель, которого он нанял, чтобы «рассказывать про зверей», был известен всему городу. Сам он — директор то есть — имел невероятный успех со своими антиспиритическими фокусами, но местный житель, конферансье, всё ему испортил. Смотрите, кричал народ, это же наш Бьерн Педерсен, где же это ты, Бьерн, раздобыл барсука? Но Бьерн Педерсен согласно программе отвечал, что это вовсе никакой не барсук, а гиена из тропических джунглей, которая на своём веку уже съела троих миссионеров. Тогда люди снова стали вопить, негодуя, что он морочит им голову.
— Ничего не понимаю, — сказал директор, — я старательно вымазал ему сажей лицо и нахлобучил на голову огромный парик, и всё равно его узнали.
Всё это меня нисколько не интересовало, и я повернулся лицом к стене.
— Поразмыслите над моим предложением! — прощаясь, сказал директор. — Возможно, я даже стану платить вам по шесть крон за вечер, если вы будете исправно читать конферанс.
Нет, никогда я не паду так низко, чтобы взяться за пошлое ремесло, которое он мне предлагает. Есть же у меня, в конце концов, своя гордость!
На другой день директор явился ко мне и попросил просмотреть текст конферанса о диких зверях. Не буду ли я столь любезен подредактировать его в нужных местах и выправить слог; он заплатит мне за труд две кроны.
И вот, вопреки всему, я взялся за эту работу. Как-никак, надо же было оказать человеку услугу, и работа, так сказать, литературного свойства. Да и к тому же я нуждался в этих двух кронах. Всё же я потребовал, чтобы он держал моё сотрудничество в строжайшей тайне.
Я трудился весь день, заново — от начала и до конца — переписал всю речь, вложив в описание зверей много чувства и эрудиции и щедро расцветив конферанс сравнениями. С каждым часом я всё больше и больше увлекался работой. Это был сущий подвиг — сочинить такую речь про нескольких жалких животных. Когда я вечером зачитал своё сочинение директору, он признался, что в жизни не слыхал ничего подобного — такое сильное впечатление оно на него произвело. В порыве благодарности он дал мне целых три кроны.
Это растрогало и ободрило меня. Я вновь уверовал в своё литературное призвание,
— Если бы только у меня был толковый человек, способный прочитать эту речь! — сказал директор. — Нет здесь такого человека.
Я задумался. Собственно говоря, даже обидно, если какой-то там Бьерн Педерсен заполучит в свои руки такую изысканную речь и загубит её бездарным чтением. Мне было больно думать об этом.
— Может быть, на известных условиях я согласился бы вести конферанс, — сказал я.
Директор вплотную придвинулся ко мне.
— Какие ещё условия? Я заплачу вам семь крон, — сказал он.
— Хорошо. Но главное, никто, кроме нас двоих, не должен знать, кто же ваш конферансье.