Затем мы разговорились о своих близких: я — о жене и сыне, он — о девушке, которую, как видно, очень любит; но, как ни странно, стесняется сказать об этом даже другу. Почему? Дело в том, что у него есть сын Толик, а жены нет, она умерла.
— Весной после госпиталя заезжал домой на побывку, — говорит он с грустью в голосе. — Вхожу в дом, вижу сына, ему всего-навсего семь месяцев, и спрашиваю, где же жена. Мать и отец посмотрели в окно, в ту сторону, где кладбище, а потом на внука, на сына моего, на Толика, что в зыбке качается, и слезы из глаз. Прости, говорят, что не написали тебе об этом на фронт, боялись убить тебя таким горем. Целую неделю ходил по дому, как чумной. Взгляну в глаза сына и у самого слезы: как рано осиротел мальчик, и все это война проклятая. Потом поехал в район устроить мальчика в приют, а мне говорят: зачем, разве нельзя найти хорошую подругу, которая станет матерью сыну? И вот встретил девушку…
— Ну и как, согласилась она стать матерью твоему сыну? — спросил я.
— Не знаю. Она очень хорошая, я не посмел ей сделать такое предложение, — сказал он.
— Ну и зря, — упрекнул я.
Александр посмотрел на меня такими глазами, будто я сказал ему что-то неприличное. Чувствуя неловкость, я спросил:
— Обиделся?
Он промолчал.
— А она знает, что у тебя есть сын, и пишет тебе сейчас?
Александр помедлил с ответом, еще раз посмотрел мне прямо в глаза, затем решительно расстегнул грудной карман гимнастерки и подал конверт.
— На, читай.
Когда я прочел ее письмо, мне стало так неудобно перед Семиковым, что я готов был просить прощения. Ведь Александр ждал от меня хороших, серьезных слов, таких же серьезных, как его сокровенные чувства. Это для меня большой урок. Политработник…
Перед моим мысленным взором встала поистине красивая, умная русская девушка, любящая его, Александра Семикова.
— Сколько ей лет? — спросил я.
— Девятнадцать, — ответил Александр и снова задумался.
Чтобы как-то развлечь его, я вслух высказываю свои догадки:
— Скромная, с нежным, красивым лицом.
Александр молчит, а я продолжаю говорить:
— Задумчивая, косы вот такие, до пояса…
Я принялся рассказывать о своей жене, о сыне, о счастье быть семейным человеком, иметь детей, Александр улыбнулся. На его лице смущение.
— У нас еще ничего такого не было.
Слушая рассказ о том, как он познакомился с этой девушкой и как боится огорчить ее даже неудачным словом в письме, я забыл, что со мной сидит тот самый Александр Семиков, смелости и отваге которого могут позавидовать многие. Такова сила любви.
Как хорошо и приятно жить, когда знаешь, что тебя любят. Какое счастье — жить и любить! Это было написано на лице Семикова, это же он, наверное, прочел и на моем лице. Вот ведь как бывает! Обстановка самая что ни есть на свете суровая, а думаешь о каких-то до слез нежных чувствах, о любви. Думаешь, потому что жить хочется. Не верю, не хочу верить тем, кто говорит, что в горе человек черствеет и не боится смерти. Тогда почему же смертельно раненные люди боятся налета бомбардировщиков больше, чем здоровые? Ох, как тяжело слышать их крики и страшные стоны на переправе в час бомбежки! Они хотят жить, они надеются еще повидаться со своими родными, знакомыми, любимыми. О любви и перед смертью подумать не грешно.
Новый командный пункт нашей армии находится под берегом глубокого оврага, что отделяет Баррикадный район от Тракторного.
Красноармейцу Хрестобинцеву (из охраны штаба) за день переменили три винтовки. У первой осколком снаряда оторвало ствол, не прошло и двух часов — у второй осколком раздробило приклад. Бойцу выдали третью. Но вот рядом, всего в трех метрах, разорвалась мина. Хрестобинцев не успел спрятать винтовку, и осколки мины вырвали магазин, затвор, сбили дульную накладку. С перебинтованной рукой Хрестобинцев вернулся на свой пост и продолжает стоять с одним штыком.
Сержанта Тобольшина, целыми днями бегавшего из блиндажа в блиндаж с пакетами, дважды взрывной волной бросало в овраг, осколками изрешетило на нем шинель.
Начальник оргинструкторского отдела, мой непосредственный начальник, подполковник Вотитов оглушен, не может говорить. Его отправляют в госпиталь.
Немцы подожгли резервуары с нефтью. Багровая лава потекла в овраг. Чад, дым, огонь… Бойцы, обороняющие овраг, задыхаясь, бегут к реке. Огонь стелется по гальке, по песку. Его не останавливает и река, пламя пляшет на воде.
Начальник политотдела дивизии Овчаренко опухшими от ожогов руками выдает принятым в партию бойцам партбилеты, коротко поздравляет молодых коммунистов и тут же ведет их в атаку — из огня в огонь. И сколько таких! Не счесть!