Пришлось перенести пулеметы на привокзальную площадь. Жаркая схватка завязалась у фонтана и вдоль железнодорожного полотна.
К полудню большие силы фашистов стали накапливаться слева, в угловом здании, которое мы назвали «Гвоздильный завод». Оттуда они готовили нам удар в спину. Мы разгадали этот маневр врага и атаковали его. Нас поддержала огнем минометная рота старшего лейтенанта Заводуна. Но овладеть полностью «Гвоздильным заводом» нам не удалось, мы выбили фашистов только из одного цеха.
В этом бою был ранен и эвакуирован за Волгу командир батальона Червяков. Вместо него командовать батальоном стал старший лейтенант Федосеев.
…Фашисты сжимали батальон с трех сторон. Трудно было с боеприпасами, о еде и сне не было и речи, страшнее всего была жажда.
В поисках воды мы простреливали водопроводные трубы, оттуда по капельке сочилась влага. В первую очередь мы использовали ее для пулеметов.
Бой в здании «Гвоздильного завода» то притихал, то вспыхивал с новой силой. В жестоких схватках нас выручали нож, лопата и приклад.
Наши силы иссякали, нас окружали. Я срочно послал донесение Федосееву. Вот тогда-то к нам на выручку была направлена третья рота под командованием младшего лейтенанта Колеганова. Она пробивалась сквозь ливень автоматного огня фашистов. Колеганов сумел все же провести роту и доложил:
— Рота в составе двадцати человек прибыла. Готов вступить в бой.
Потом он из этого «Гвоздильного завода» послал донесение: «Положение тяжелое, но пока жив, никакая сволочь не пройдет».
До двадцать первого сентября мы боролись в районе вокзала: атаковали и контратаковали. Вокзал много раз переходил из рук в руки. За это время был убит комбат Федосеев, а Колеганов ранен и эвакуирован за Волгу. Командовать батальоном стал я.
И вот наступило утро двадцать первого сентября. Три часа подряд фашистские пикировщики молотили наш участок обороны. Затем под прикрытием сильного огня артиллерии и минометов около полка пехоты с двадцатью танками ринулись в атаку с трех сторон. Во второй половине дня им удалось расколоть батальон на две части. О создавшемся положении я написал донесение командующему полка Елину и отправил его со связным, который не вернулся.
С этого момента наш батальон потерял связь с полком и действовал самостоятельно: мы оказались в окружении. Снабжение боеприпасами прекратилось, каждый патрон стал дороже золота. Я дал распоряжение подбирать подсумки убитых и трофейное оружие.
В ночном бою двадцать второго сентября разобщенные силы батальона соединились и дружным ударом вышибли фашистов из квартала, что левее привокзальной площади. Там мы снова заняли круговую оборону.
За сутки боя в этом квартале мы приковали к себе не менее двух батальонов противника. Мы держали их на расстоянии броска гранаты, навязывали им ближний бой, в котором нельзя было применять артиллерию и авиацию. Боец отползал с занятой позиции только тогда, когда под ним загорался пол и тлела одежда.
Лишь на вторые сутки противнику удалось потеснить нас. Ночью мы отошли немного левее и на перекрестке Краснопитерской и Комсомольской улиц заняли большой трехэтажный дом.
После пяти дней и ночей боя за этот дом нас оставалось в строю девятнадцать человек, и на всех — котелок воды и несколько килограммов обгорелого зерна. Помню, спустился я в подвал и вижу: тяжелораненые не берут ни воды, ни зерна, а просят передать это тем, кто еще в строю.
Наступила ночь, тишина. Фашисты не атакуют нас, но нам слышен сотрясающий землю грохот взрывов в районе Мамаева кургана и в заводских поселках. Там идет тяжелый бой. Как отвлечь оттуда хотя бы часть фашистских сил? Как помочь защитникам Сталинграда? И мы решили вывесить над нашим домом красный флаг — пусть фашисты видят, что мы не сдаемся, пусть идут в атаку. Красного материала у нас не было. И вот один из раненых, не помню его фамилии, поняв наш замысел, предложил взять его окровавленную рубашку.
И в тот момент, кода гитлеровцы закричали: «Русь, сдавайся, все равно помрешь!..» — над нашим домом взвился красный флаг.
Увидев его, гитлеровцы остервенели. Они снова бросились в атаку. Мы подпустили их совсем близко и обрушили на них весь запас кирпичей и гранат, изредка стреляя из винтовок и автоматов. Перед домом осталось лежать до полусотни фашистов, остальные отступили.
И снова тишина, коварная и опасная. Так и есть: за глухой стеной с тыла послышался скрежет танковых гусениц. В голове мелькнула мысль: они хотят протаранить стену и задавить нас танками.
Противотанковых гранат у нас уже не было, осталась только одна бронебойка ПТР с тремя патронами. Я вручил ружье бронебойщику Бердышеву и послал его черным ходом за угол — встретить головной танк выстрелом в упор. Но не успел бронебойщик занять позицию, как был схвачен фашистскими автоматчиками, которые до этой минуты лежали перед нашим домом, притворившись убитыми. Что рассказал Бердышев фашистам, я не знаю, только могу предположить, что он ввел в заблуждение: через час они начали наступать как раз с того участка, куда был направлен пулемет с лентой НЗ.
В этот момент я был на третьем этаже и, заметив движение врагов, бросился в подвал к пулемету. Тут лежали тяжело раненные товарищи: худые, потемневшие люди, грязные повязки, открытые раны, но кулаки у всех сжаты. В глазах нет страха. Санитарка Люба Нестеренко умирает, истекая кровью от ранения в грудь. В руке у нее бинт: она и перед смертью хотела помочь бойцу перевязать рану, но не успела.
— Ничего, товарищи, мы еще будем драться, — сказал я и припал к пулемету. Фашисты шли тремя группами человек по семьдесят. Они были уверены, что у нас нет боеприпасов, и обнаглели — шли в полный рост.
Осталось сто метров… пятьдесят… тридцать. Уже вижу глаза фашистов в первой шеренге и… нажимаю гашетку.
Стрелял я без передышки, потому что какой-то меткий фашистский автоматчик прострелил мне обе руки и я боялся отпустить гашетку: отпусти — и не хватит сил надавить снова.
Когда пришел в себя, то увидел перед амбразурой и на всей улице много вражеских трупов.
Прошло еще немного времени, и фашисты вывели бронебойщика Бердышева, поставили его на груду развалин и расстреляли. Расстреляли за то, что он показал им дорогу под огонь нашего пулемета.
К вечеру снова послышался шум танковых моторов и скрежет гусениц. Из-за угла стали выползать приземистые машины с крестами на боках. Бороться с ними было нечем, и всем стало ясно: пришел конец. Гвардейцы стали прощаться друг с другом.
Мой связной Кожушко финским ножом на кирпичной стене выцарапал: «Здесь сражались за Родину и погибли гвардейцы Родимцева».
В левом углу подвала были спрятаны документы батальона и полевая сумка с комсомольскими и партийными билетами защитников дома.
Первый залп танковых орудий всколыхнул тишину. Раздались сильные удары, дом зашатался и рухнул.
Я очнулся лежа на полу вниз лицом. Сколько я так пролежал, не знаю. Была тьма. Душила едкая кирпичная пыль. Рядом слышались приглушенные стоны. После того как я пошевелил головой, ко мне подполз Кожушко.
— Вы живы? — тормошил он меня.
Мы были заживо похоронены под развалинами трехэтажного дома. Нечем было дышать. Не о пище и воде думали мы — воздух стал главным для жизни.
— Гвардейцы! — обратился я в тишину. — Мы не дрогнули в бою, и мы должны вылезти из этой могилы, чтобы снова драться, мстить за смерть наших товарищей.
Ко мне приблизилось несколько человек. Оказывается, и в самой кромешной тьме можно видеть лицо друга, чувствовать близость товарища. Мы начали разбирать кирпичи, искать выход из подвала.
Работали молча ночь, день, а может быть, больше, трудно было считать часы. Тело обливал липкий холодный пот, ныли плохо перевязанные раны, на зубах скрипела кирпичная пыль, дышать становилось все труднее, но не было стонов и жалоб. Наконец в разобранной выемке блеснули звезды, запахло ночной свежестью.
Гвардейцы припали к пролому, жадно вдыхали свежий осенний воздух.
Вскоре отверстие стало таким, что в него мог пролезть человек.
Рядовой Кожушко, имевший сравнительно легкое ранение, отправился в разведку. Спустя час он возвратился и доложил: