– Ты выполнишь обещание, – сказал он, – потому что это только начало того, что ты получишь, если не выполнишь.
А затем он начал избивать ее.
Очнувшись, она сначала не могла понять, где она. Синди попыталась открыть глаза, но с ними что-то случилось, глаза не открывались. Щека упиралась во что-то твердое, голова была странно повернута. Она чувствовала сотни отдельных очагов пульсирующей боли, но ни один из них не был, казалось, связан с ее головой или телом. Левый глаз с дрожью открылся. Свет полоснул по узкой щели открывшегося века, которое дальше не открывалось.
Она лежала щекой на коврике и все пыталась открыть левый глаз, ловя исчезающее изображение серого коврика, все еще не понимая, где она, но твердо зная, что с ней произошло что-то ужасное, но пока не зная, что именно. Она неподвижно лежала на полу, чувствуя каждый узел боли: руки, ноги, бедра, груди, нос – все эти узлы составляли узнаваемую массу плоти, которая была ее телом, целым и единым жестоко избитым телом.
А затем она, конечно, вспомнила, что произошло. Ее первой реакцией был панический ужас. Она подняла плечи, пытаясь поглубже втянуть голову. Левая ее рука с трудом поднялась к лицу, как бы стараясь защитить его от новых ударов.
– Пожалуйста, – сказала она.
Слово шепотом понеслось по комнате. Она ждала нового удара, все части ее тела изготовились, напряглись принять его, но удара не последовало. Она лежала и дрожала от мысли, что он лишь делает вид, что ушел, а сам спрятался неподалеку и сейчас снова ждет момента для нападения.
Глаз ее продолжал с болью моргать.
Она перевернулась на спину и попыталась открыть второй глаз, но, как и в первый раз, сквозь узкую щелочку дрожащего века протиснулся лишь узкий лучик света. Потолок казался очень далеким. Рыдая, она поднесла свою руку к носу, считая, что из него текут сопли, и вытерла его тыльной стороной ладони, а затем поняла, что из ее ноздрей хлещет кровь.
– О, – произнесла она. – О, Боже.
Синди лежала на спине, рыдая в отчаянии. Наконец попыталась подняться. Она сумела встать на колени, но затем снова упала на пол, уткнувшись лицом в ковер. “Полиция, – подумала она, – я должна позвонить в полицию”. И тут она вспомнила, за что он ее бил. В полицию она звонить не будет. Он сказал, чтобы она избавилась от полицейского. Она снова встала на колени. Ночная рубашка ее была разорвана спереди. Груди ее были все в синяках. На месте соска правой груди зияла рана. Горло, порванная рубашка и груди были залиты кровью из носа. Она сначала, собирала кровь в пригоршню, а потом постаралась остановить ее с помощью оторванного куска нейлоновой ткани. Она с трудом поднялась на ноги и неверными шагами двинулась к туалетному столику, на котором она оставила ключи, которые ей возвратил Клинг. Ключи лежали на столике. Она приложит их к шее и остановит кровь. Она потянулась к столику, бок пронзила ужасная боль: он бил ее так же, как он бил того полицейского. О, Боже, о. Боже, Боже, Боже...
Она не поверила тому, что увидела в зеркале. Отражение в зеркале было гротескным и пугающим, непередаваемо отталкивающим. Глаза заплыли и опухли, зрачков видно не было, только узкие щели на горящей поверхности странного цвета опухлостей. Лицо ее покрывали кровь и синяки, оно превратилось в массу опухшей розовой плоти, ее светлые волосы были перепачканы кровью, руки и ноги – иссечены рубцами.
Неожиданно у нее закружилась голова. Она оперлась о столешницу, чтобы сохранить равновесие, и отняла руку от носа, наблюдая, как капли крови падают на белую поверхность. Накатила и прошла волна тошноты. Она стояла, опираясь на столик и опустив голову, – больше в зеркало ей смотреть не хотелось. Она не должна звонить в полицию. Если она позвонит в полицию, он вернется и снова сделает с ней то же самое. Он велел ей избавиться от полицейских, она позвонит утром Клингу и скажет ему, что теперь все в порядке и что она помирилась со своим парнем. В полной беспомощности она снова начала плакать, из носа ее капала кровь, колени дрожали, она с трудом держалась на ногах.
Чтобы вздохнуть глубоко, она выпрямилась и широко открыла рот, всасывая воздух, ее рука с растопыренными, словно открытый веер пальцами, легла на живот. Ее пальцы нащупали что-то влажное и липкое, она резко взглянула вниз, ожидая увидеть кровь, которая сочилась, как ей казалось, из сотен невидимых ран.
Она медленно поднесла руку к своим заплывшим глазам.
Когда она поняла, что мокрое клейкое вещество на ее животе – это мужское семя, она потеряла сознание.
Берт Клинг выбил дверь ее квартиры в половине одиннадцатого следующего утра. Он начал звонить ей в девять утра – хотел уточнить детали предстоящего дня, который им предстояло провести вместе. Телефон на другом конце линии прозвонил семь раз, прежде чем он решил, что ошибся номером. Он повесил трубку и набрал ее номер еще раз. На этот раз он держал трубку еще дольше – десять звонков – на случай, если она очень крепко спит. Ответа не было. В полдесятого, надеясь, что она выходила позавтракать и теперь уже вернулась, он позвонил еще раз. Ответа по-прежнему не было. С пятиминутными интервалами он звонил до десяти часов, а затем, пристегнув пистолет, спустился к машине. Ему потребовалось полчаса, чтобы доехать от Риверхеда до квартиры Синди на Глейзбрук-стрит. Он поднялся на четвертый этаж, постучал в дверь, позвал ее по имени, а потом выбил дверь.
Скорую помощь он вызвал немедленно.
Она пришла в себя незадолго до прибытия “скорой”. Узнав его, она пробормотала: “Нет, пожалуйста, уходите отсюда, а то он узнает”, – а затем снова потеряла сознание. За открытым окном спальни Синди на одной из железных ступеней пожарной лестницы, чуть пониже подоконника, Клинг обнаружил легко различимый след ботинка. И совсем рядом со следом между двумя прутьями он нашел маленький комочек чего-то, что напоминало землю. Существовала, пусть и небольшая, вероятность того, что этот комочек с ботинка нападавшего на Синди. Он осторожно положил его в толстый конверт, на котором написал, что его надо доставить лейтенанту Сэму Гроссману из полицейской лаборатории.
Глава 7
Каждый раз, когда Клинг приходил в лабораторию на Хай-стрит, его охватывало чувство, которое он испытал в одиннадцать лет на Рождество, когда родители подарили ему набор химических реактивов. Лаборатория занимала почти половину первого этажа здания Центрального управления, и хотя Клинг понимал, что для Гроссмана и его коллег она была самым заурядным местом, для него же – страной научных чудес. Ему она представлялась воплощением правды и справедливости в виде рядов камер и фильтров, светильников и увеличителей, конденсаторов и проекторов. В молчаливом скоплении обычных и стереоскопических микроскопов была аура неизвестных миров. В кварцевых лампах с их ультрафиолетовым светом – какая-то магия, а в мензурках и тиглях, в колбах и треножниках, в бюретках и пипетках, в пробирках и горелках Бензена – неизъяснимая поэзия. Полицейская лаборатория была жизненным воплощением “Меканикс иллюстрейтид” с ее весами и инструментами, измерительными лентами и микрометрами, скальпелями и микротомами, шлифовальными кругами и струбцинами. И надо всем этим витал аромат тысячи химических веществ, щекотавших ноздри, словно запах экзотических духов с древнего арабского барка.
Он любил эту лабораторию и входил в нее, как маленький мальчик, забывая часто, что он пришел обсудить факты, связанные с насилием и смертью.
Сэм Гроссман никогда не забывал о фактах насилия и смерти. Это был большой ширококостный человек с руками и лицом фермера из Новой Англии. Взгляд его голубых глаз, спрятанных за большими очками, был совершенно простодушным. Он говорил с той мягкостью и теплотой, которые напоминали о давно минувших временах, хотя в его голосе и чувствовались нотки строгости, присущие человеку, постоянно имеющему дело с холодными научными фактами. Утром того понедельника он снял очки, протер линзы полой своего лабораторного халата и, снова водрузив их на нос, сказал:
– На сей раз ты нам принес кое-что интересненькое, Берт.
– Что же?
– Твой человек оказался ходячим каталогом. В том фрагменте мы нашли все, кроме кухонной раковины.