«В сущности, — решил Виктор, — начальник шахты прав». Но Леонтьев помрачнел еще больше. А на следующий день начальник шахты вызвал его к себе.
— Ну, почему не хочешь в двадцать третью? Или в старой лаве лучше работать? Так, что ли?
Леонтьев с усмешкой глянул на инженера:
— Трудней четырнадцатой, сколько работал, еще не видал.
— Почему же тогда не идешь в двадцать третью?
Ничего не сказал в ответ Владимир Леонтьев. Не мог он сказать, что всем сердцем прирос к каждому из ребят в бригаде, чувствовал огромное уважение к бригадиру, никогда не повышавшему голос даже в крутые моменты. И, если хотите, к славе своей бригады относился Владимир с гордостью, сжился с мыслью, что он — горняк известной в городе бригады…
Так и ушел он, хмурый, молчаливый, в новую лаву, подчиняясь приказу, никому даже словом не обмолвившись о том, что было у него на душе.
Но и Виктору в эти дни было нелегко.
В бригаду прибывают новички, их надо учить, как отбивать уголь, ставить крепь, вести навалку на транспортер. Бригадное задание, однако, не уменьшилось, план надо выполнять. Ни минуты свободного времени не оставалось теперь ни у Фирсова, ни у Муланурова, ни у Белалова, ни у самого бригадира. С тревожным ощущением начинали они каждую смену.
Вот и сейчас, при спуске в клети, Мулануров заговорил невесело:
— Молчат все, будто что потеряли…
— А сам что кислый? — не сразу спросил Белалов.
— Настроение какое-то, черт его знает, — вздохнул тот. — Все же интересно как устроено: идет работа у человека — и сам веселый, песню иной раз мурлычет, а не ладится дело — и дома с женой ругаться охота…
Виктор невольно рассмеялся, прислушиваясь к разговору. Верно подметил Мулануров. Непонятную раздражительность чувствовал в последние дни и Виктор. И Валя заметила это. Но она умница: виду не подает, что знает причину, старается быть с мужем спокойней и ласковей. А если он, не сдержавшись, скажет резкое слово, с молчаливым укором посмотрит на него, и Виктор опомнится: «Тьфу, черт… С чего бы это я?»
В тот день не было обычного оживления. Едва клеть остановилась, все молча двинулись по штреку. Изредка и приглушенно переговариваясь, заняли свои места в лаве, и лишь когда бойко застрекотали отбойные молотки и послышались сочные удары топоров о дерево, оживились, словно налились энергией люди, и голоса их раздавались теперь весело и бодро. Великую силу для души человеческой дает труд! В нем одинаково растворяются и радость людская, и горе, к усталому телу быстрее приходит успокоение, а мысли делаются сосредоточенней, яснее.
Но не всех охватил этот горячий порыв. Невдалеке работает Сергей Евтухов, и Виктор видит, как медлительны и неохотны его движения. Вот уже несколько дней парень ходит какой-то вялый и в то же время легко раздражается, резко реагирует на самые безобидные замечания ребят. «Что-то случилось с ним», — решает Виктор.
Он не знал, что Сергей Евтухов тоже получил письмо от отца. Резкое письмо. Разговор шел все о том же — о Нине и маленьком Сережке.
Хмурился Сергей, читая письмо. Не любил он, когда ему читали нравоучения. Но больней всего задело решение отца написать руководству шахты. Выхода иного, видите ли, не находит, старый…
«Попробуй только, — зло прищурился Сергей, отбрасывая листок. — Через неделю здесь меня не найдешь, если узнаю об этом. К черту на кулички заберусь, на Новую Землю завербуюсь, если выкинешь этот фокус…»
И эти мысли расхолаживали Евтухова. Он впервые за все время, какое был на шахте, почувствовал равнодушие к тому, сколько нарубит угля он и вся бригада, снисходительно прислушивался к горячим спорам на нарядах о делах в лаве.
И сейчас он не торопится, выискивая место для удара пикой отбойного молотка. Куда спешить, впереди целая смена… Глянул зачем-то в сторону бригадира и лишь тогда нажал грудью на вздрогнувший сразу молоток.
А Виктор бросил несколько лопат угля на конвейер и секунды наблюдал, как плыли черные куски в общей массе к конвейерному штреку. Мгновения было достаточно, чтобы опередить мыслями их путь, зримо увидеть всю громоздкую систему транспортеров. Их было три в лаве, последовательно соединенных друг с другом, затем два — в конвейерном штреке и уже по бремсбергу — последний, ленточный.
Руки привычно тянутся к отбойному молотку. Виктор быстро прикидывает глазами, куда ударить, а в это время утихает в лаве добрая половина шума.