Шумит, бежит пароход, то и дело меняются виды: высятся крутые горы, то покрытые темно-зеленым орешником, то обнаженные и прорезанные глубокими и далеко уходящими врагами. Река извивается, и с каждым изгибом ее горы то подходят к воде и стоят над ней красно-бурыми стенами, то удаляются от реки, и от их подошвы широко и привольно раскидываются ярко-зеленые сочные покосы поемных лугов. Там и сям на венце гор чернеют ряды высоких бревенчатых изб, белеют сельские церкви, виднеются помещичьи усадьбы.
Шумит, бежит пароход... Вот на желтых, сыпучих песках обширные слободы сливаются в одно непрерывное селенье... Дома все большие двухэтажные, за ними дымятся заводы, а дальше в густом желто-сером тумане виднеются огромные кирпичные здания, над ними высятся церкви, часовни, минареты, китайские башенки... Реки больше не видать впереди - сплошь заставлена она несчетными рядами разновидных судов... Направо по горам и по скатам раскинулись сады и здания большого старинного города.
Одно за другим вспоминается не могущей заснуть Дуне. Вспоминается теснота, шум и блеск, что испугали ее на ярманке. Все вспоминается - и пароход, и берега Оки, и бабы, переезжавшие за реку к коровушкам,- но почему-то все сливается с памятью о Петре Степаныче. Его образ то и дело перед душевными очами Дуни. То вдруг вышел он из береговых кустов, то перерезывает реку в легкой лодочке, то входит в ее каюту, то с яростью отталкивает армянина, когда тот нагнулся было к ней и, крепко обняв, хочет целовать ее... Вот он выводит ее из тесной толпы, ведет в какой-то сад, она оглядывается, а это их сад, вот ее грядки, вот ее цветочки, вот и раскрашенная узорчатая беседка, где каждый день сидит она с работой либо с книжкой в руках... Он зовет ее в беседку... Робко и медленно идет она на зов, но - не стало ни его, ни беседки, стоит прилавок с яшмами, аметистами, а тут и армянин с офицером... они хватают ее, куда-то тащат... Какая-то неведомая Дуне барыня, вся в черном, тощая, бледная спешит к ней издали... Все кружится в глазах Дуни, все туманится, все кроется мраком, за ней гонятся какие-то чудовища с огненными глазами, чарующие огненные взоры черной барыни ровно насквозь пронизывают страдающую девушку, но вдали в слабо мерцающем свете - он. Хочет Дуня бежать к нему, но не может отделить ног от земли, точно приросли они, а черная барыня и страшные чудища ближе и ближе... и опять все кружится, опять все темнеет...
Сняв сапоги, в одних чулках Марко Данилыч всю ночь проходил взад и вперед по соседней горнице, чутко прислушиваясь к тяжелому, прерывистому дыханью дочери и при каждом малейшем шорохе заглядывал в щель недотворенной двери.
* * *
На другой день Дуня поздно поднялась с постели совсем здоровая. Сиял Марко Данилыч, обрадовалась и Дарья Сергевна.
- Говорила я, что сглазу,- разливая чай, сказала она.- Моя правда и вышла: вечор спрыснула ее да водицей с уголька умыла, и все как рукой сняло... Вот Дунюшка теперь у нас и веселенькая и головка не болит у ней.
Но Дуня вовсе не была веселенькою. Улыбалась, ласкалась она и к отцу и к названной тете, но нет-нет, да вдруг и задумается, и не то тоской, не то заботой подернется миловидное ее личико. Замолчит, призадумается, но только на минуту. Потом вдруг будто очнется из забытья, вскинет лазурными очами на Марка Данилыча и улыбнется ему кроткой, ясной улыбкой.
- Что ж, Дунюшка, поедем, что ли, сегодня на ярманку? - спросил он, допивая пятый или шестой стакан чаю.
- Нет, тятя, зачем же? Лучше я с тетей посижу,- отвечала Дуня.
- С тетей-то и дома насиделась бы,- молвил Марко Данилыч.- Коль на месте сидеть, так незачем было и на ярманку ехать... Не на то привезена, чтоб взаперти сидеть. Людей надо смотреть, себя показывать.
- Что мне показывать себя? Узоры, что ли, на мне? - улыбнулась Дуня.
- Как зачем?- тоже улыбнулся Смолокуров.- Знали бы люди да ведали, какова у меня дочка выросла: не урод, не ряба, не хрома, не кривобокая.
- Чтой-то ты, тятенька?- зардевшись, молвила Дуня.- Нешто ты меня, ровно товар какой, привез на ярманку продавать?..
- А почем знать, что у нас впереди? - улыбнулся Марко Данилыч.- Думаешь, у Макарья девичьего товара не бывает? Много его в привозе... Каждый год со всех концов купецких девиц возят к Макарью невеститься.
Поникла Дуня головкой и, глубоко вздохнув, замолчала.
- Отовсюду купцы дочерей да племянниц сюда привозят,- шутливо продолжал Смолокуров.- И господа тоже; вот и я тебя привез... Товар у меня без обману, первый сорт!.. Глянь-ка в зеркало - правду ль я говорю?..
Кто-то кашлянул в соседней горнице. Выглянул туда Марко Данилыч.
- Добро пожаловать,- весело сказал он.- А мы еще за чаем. С дороги, должно быть, долгонько, признаться, проспали... Милости просим, пожалуйте сюда!
И ввел Петра Степаныча в ту комнату, где Дуня с Дарьей Сергевной за чаем сидели.Обе встали, поклонились. Дуня вспыхнула, но глаза просияли. Дарья Сергевна зорко на нее посмотрела.
- Садитесь-ка к столику, Дарья Сергевна, да чайку плесните дорогому гостю. Подвинь-ка, Дунюшка, крендельки-то сюда и баранки сюда же. Аль, может быть, московского калача желаете? - ласково говорил Смолокуров, усаживая Петра Степаныча.
- Напрасно беспокоитесь,- отвечал Самоквасов,- я уж давно отпил.
- От чаю, сударь, не отказываются,- молвил Марко Данилыч,- особенно здесь, у Макарья. Здесь весь самый главный чайный торг. Ну как дела? Расторговались ли?
- Да ведь я без дела здесь. Марко Данилыч, так попусту проживаю. Покамест не отделен, делов своих у меня нет, и за чужими напоследях что-то неохота и время-то терять.
- Не чужие, кажись бы, дела-то? - молвил Марко Данилыч.
- В Ярославле последнюю дядину порученность выполнил,- такой у нас уговор был,- ответил Самоквасов.
- Раздел-от скоро ли? - немножко помолчав, спросил Марко Данилыч.
- Да вот после Макарья,- ответил Петр Степаныч.- Сведет дядя годовые счета, тогда и разделимся.
- Тимофей-от Гордеич приедет на ярманку?
- Ко второму спасу,- нехотя ответил Петр Степаныч.- Нельзя ему не приехать, расчеты тоже надо свести, долги кой-какие собрать.
- Платежи-то, говорят, ноне будут тугоньки,- заметил Смолокуров.
- Толкуют, что не больно подходящие,- рассеянно отозвался Самоквасов.
- А покончивши с дяденькой, как располагаете?.. Рыбкой не займетесь ли? с улыбкой спросил гостя Марко Данилыч.
- Не знаю еще как вам сказать... Больно уж вы меня тогда напугали, в Комарове-то,- ответил Петр Степаныч.- Не совладать, кажись, с таким делом... Непривычно...
- Напрасно так говорите,- покачивая головой, сказал Смолокуров.- По нонешнему времени эта коммерция самая прибыльная - цены, что ни год, все выше да выше, особливо на икру. За границу, слышь, много ее пошло, потому и дорожает.
- Рыбы-то, сказывают, меньше стало,- заметил Петр Степаныч.- Переводится. Пароходы, что ли, ее, слышь, распугали.
- Как на это сказать? - раздумчиво отозвался Марко Данилыч.- Красной рыбы точно что меньше стало. От пароходов ли это, от другого ли чего - бог ее знает. А частиковой не выловишь. От Царицына по воложкам да по ильменям (Воложка - рукав Волги. Ильмень - озеро, образующееся от разлива вешней воды, с берегами, поросшими камышом, тростником и мокрою порослью. Озером на низовье Волги зовут только соленое, пресноводному имя - ильмень. ) страсть ее что, а ниже Астрахани и того больше. У меня хоть на ватагах взять - ловы имею большие, а разве с осетра аль с белужины главную пользу получаю? Не было бы частику, все бы рыбное дело хоть брось. Первое дело судак, да еще вот бешенка пошла теперь в ход (Рыба Cyprinus cultratus, иначе "волжская сельдь". Ее множество. Прежде считали рыбу эту вредною, стали ловить не больше сорока лет тому назад. ). Вечор справлялся, красной рыбы: осетра, белуги, севрюги, да икры с балыками все-то сот на шесть тысяч на Гребновской наберется, а частику больше трех миллионов.