Как споем же мы, ребята, про кормилицу,
Про кормилицу про нашу. Волгу-матушку,
Ах, ну! Ох ты мне! Волгу-матушку.
Мы поплавали по матушке и вдоль и поперек,
Истоптали мы, ребята, ее круты бережки.
Ах, ну! Ох ты мне! Ее круты бережки.
Исходили мы на лямке все ее желты пески,
Коли плыли мы, ребятушки, от Рыбной к Костроме,
Ах, ну! Ох ты мне! Как от Рыбной к Костроме.
А вот город Кострома - гульливая сторона.
А пониже ее Плёс, чтоб шайтан его пронес.
Ах, ну! Ох ты мне! Чтоб шайтан его пронес.
За ним Кинешма да Решма - тамой девушки не честны,
А вот город Юрьевец - что ни парень, то подлец.
Ах, ну! Ох ты мне! Что ни парень, то подлец.
В Городце-то на дворе по три девки на дворе,
А вот город Балахна - стоят полы распахня,
Ах, ну! Ох ты мне! Стоят полы распахня.
А вот село Козино - много девок свезено,
Еще Сормово село - соромники наголо.
Ах, ну! Ох ты мне! Соромники наголо.
А вот Нижний городок - ходи гуляй в погребок,
Вот Куманино село, в три дуги меня свело,
Ах, ну! Ох ты мне! В три дуги меня свело!
А вот Кстово-то Христово, развеселое село,
Хоша чарочка маленька, да винцо хорошо,
Ах, ну! Ох ты мне! Да винцо хорошо.
Вот село Великий Враг - в каждом доме там кабак,
А за ним село Безводно - живут девушки зазорно,
Ах, ну! Ох ты мне! Живут девушки зазорно.
Рядом тут село Работки - покупай, хозяин, водки,
Вот Слопинец да Татинец - всем мошенникам кормилец,
Ах, ну! Ох ты мне! Всем мошенникам кормилец *.
*Путевая бурлацкая песня. В ней больше, чем тремстам
местностей от Рыбинска до Бирючьей Косы (ниже Астрахани
на взморье), даются более или менее верные приметы.
Громче и громче раздается по каравану удалая песня. Дядя Архип молча и думчиво сидит у борта и втихомолку ковыряет лапотки из лык, украденных на барже соседнего каравана. На своем красть неловко - кулаки у рабочих, пожалуй, расходятся.
- Чего заорали, чертовы угодники? Забыли, что здесь не в плесу? - крикнул он распевшимся ребятам.- Город здесь, ярманка!.. Оглянуться не успеешь, как съедут с берега архангелы да линьками горла-то заткнут. Одну беду избыли, на другую рветесь!.. Спины-то по плетям, видно, больно соскучились!..
Смолкли певуны, не допели разудалой бурлацкой песни, что поминает все прибрежье Волги-матушки от Рыбной до Астрахани, поминает соблазны и заманчивые искушенья, большею частью рабочему люду недоступные, потому что у каждого в кармане-то не очень густо живет. Не вскинься на певунов дядя Архип, спели б они про "Суру реку важную - донышко серебряно, круты бережки позолоченные, а на тех бережках вдовы девушки живут сговорчивые", спели бы, сердечные, про свияжан-лещевников, про казанских плаксивых сирот, про то, как в Тетюшах городничий лапоть плел, спели бы про симбирцев гробокрадов, кочанников, про сызранцев ухорезов, про то, как саратовцы собор с молотка продавали, а чилимники (Чилим - водяные орехи, Trapa natans.), тухлая ворвань, астраханцы кобылятину вместо белой рыбицы в Новгород слали. До самой Бирючьей Косы пропели бы, да вот дядя Архип помешал.
И дело говорил он, на пользу речь вел. И в больших городах и на ярманках так у нас повелось, что чуть не на каждом шагу нестерпимо гудят захожие немцы в свои волынки, наигрывают на шарманках итальянцы, бренчат на цимбалах жиды, но раздайся громко русская песня - в кутузку певцов.
Смолкли рабочие, нахмурясь кругом озирались, а больше на желтый сыпучий песок кунавинского берега: не идет ли в самом деле посуленный дядей Архипом архангел. Беда, однако, не грянула. Иные забавы пошли у рабочих. Скучно. Здоровенный, приземистый, но ширь в плечах парень, ровно из перекатного железа скроенный, Яшка Моргун, первый возвеселил братию, первый нову забаву придумал. Опрокинул порожнюю из-под сельдей кадку, сел из нее и крепко обвил ногами. Вызывает охотников треснуть его кулаком во всю ширь аль наотмашь, как кому сподручнее: свалится с кадки, платит семитку (Двухкопеечная медная монета. ), усидит - семитка ему; свалится вместе с кадушкой, ног с нее не спуская - ни в чью. Сыскались охотники, восемь раз Моргун не свалился, два раза кадка свалилась под ним, и повалился он плашмя, не выпустив кадки из ног. Четвертак без малого у Яшки в кармане,- за косушкой послал.
- Хочешь, ребята, стану орехи лбом колотить? - так после подвигов Яшки голосом зычным на всю артель крикнул рябой, краснощекий, поджаристый, но крепко сколоченный Спирька, Бешеным Горлом его прозывали на всех караванах первый силач.- Не простые орехи грецкие стану сшибать. Что расшибу, то мое, а который не разобью, за тот получаю по плюхе - хошь ладонью, хошь всем кулаком.
С шумом, с криком, со смехом артель приняла вызов Спирьки. Софронку к бабенке перекупке на берег послали, два фунта грецких орехов Софронка принес; шесть оплеух, все кулаком, Бешену Горлу достались, остальными орехами Спирька вдоволь налакомился.
Кузьма Ядреный, родом алатырец, сильный, мощный крепыш, слова не молвя, на палубу ринулся навзничь. Звонко затылком хватился о смоленые гладкие доски. Лежа на спине, он так похвалялся:
- Катай поленом по брюху, по грошу за раз. Весело захохотали рабочие и, нахватав поленьев, принялись за работу. Дядя Архип стал было их останавливать: что-де, вы, лешие, убийства, что ли хотите?
- Дурень ты, дядя,- крикнул Кузьма Ядреный ему на ответ.- Спина, что ли, брюхо-то?.. Кости в нем, что ли?.. Духу наберусь, вспучу живот - что твой пузырь. Катай, ребятушки, не слушай его!..
И катали ребята. На целу косушку выиграл Кузька Ядреный и встал как ни в чем не бывало.
И долго еще, пока не стемнело, так забавлялся, так потешался рабочий народ. Не хитры затеи, дики забавы, да что же делать, когда нет иных налицо. Надо же душу чем-нибудь отвести...
Поздно, к самой полночи, воротился на баржи приказчик. Безмолвной, тяжко вздыхающей толпой бурлаки его обступили. Двигаясь важно к казенке, отрывисто молвил Василий Фадеев:
- Милости ждите. Завтра расчет. И в ночной тиши раздались радостные клики по всему смолокуровскому каравану.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Себя не помня, на легкой косной стрелою летел разъяренный Марко Данилыч. К устью Оки путь его был. Там на песчаной низменной стрелке (Стрелка (в старину "стрелица") - острая, долгая коса у слияния двух рек. ), середь балаганов и горами наваленных громоздких товаров, стоял деревянным, невзрачным, в дикую краску окрашенный домик с белыми пристенными столбами и с широким крыльцом на набережную. Возле домика стоял высокий шест, на верхушке его веял флаг, белый с зелеными полосами, нашитыми крестом с угла на угол. В том домике хозяева судов и кладчики предъявляли накладные и паспорты, платили судоходные пошлины и разделывались по иным статьям. Тут же чинились суд и расправа... Вздерут, бывало, забулдыжного буяна-бурлака, как сидорову козу, да ему же велят грош-другой на розги пожертвовать, потому что место казенное, розги дело покупное, а на них из казны сумм не полагается.
На грязном донельзя крыльце молча сидел одетый в белый холщовый китель молодой солдат из евреев. Штопал израилев сын рваный суконный мундир с зеленой выпушкой. Вкруг крыльца на сыпучем песке, переминаясь с ноги на ногу, жарясь под лучами полуденного солнца и тихонько ругаясь крепкой русскою бранью, толпился серый народ, поджидая "водяного". Были тут судовщики, были кладчики, были приказчики, лоцмана, водоливы и многое множество простого рабочего люда. Тщетно, однако, все ожидали,- тем утром чайники, отпев благодарный молебен Макарию за исправный приход баржей с кяхтинским чаем, собрались на радостях у Никиты (Лучший у Макарья ресторан.) и завтраком кормили у него "начальство". Смотрителю судоходства, стало быть, не до просителей. Нет его в "канцелярии", а на нет и суда нет...
Краем уха не слушая юркого, торопливого еврейчика, с жаром уверявшего, что "его благородия гасшпадина капитана нема", Марко Данилыч степенно прошел в канцелярию, где до десятка мрачных, с жадными взорами, вольнонаемных писцов перебирали бумаги, стучали на счетах и что-то записывали в просаленные насквозь толстые книги. Никто не хотел сказать ему, где "водяной" и скоро ли он воротится. Ровно все оглохли и с досадой отмахивались рукою - отвяжись, мол, не до тебя. Двугривенный развязал язык одному писцу, узнал от него Марко Данилыч, что лучше побывать вечерком, потому что капитан с праздника раньше шести часов не воротится, да и то будет "устамши". Досадно, да нечего делать: иди с чем пришел. В чаянье другого двугривенного, а глядя по делу и целого рублевика, проглаголавший писарь вскочил поспешно со стула, отвел Марка Данилыча в сторону и, раболепно нагнувшись к плечу его, вполголоса стал уговаривать, чтоб он рассказал свою надобность, уверяя, что и без капитана он всякое дело может обделать. Не таково было дельце Марка Данилыча, чтоб говорить о нем с писарями. Слова не молвив в ответ, важно он повернулся и вышел. Сморщился писарь, злобно взглянул на купчину и, сплюнув в сторону, отер рукавом нанкового сюртука пот, от духоты выступавший на сизо-красном лице его. Потом, поглядев в окно, не воротится ли проситель, сел с досадой на место, крякнул сердито и снова принялся за бумажную работу.