Только плечами пожал Петр Степаныч, а Марко Данилыч, сильно нахмурившись, молвил:
- На то кредит... Без кредиту шагу нельзя ступить, на нем вся коммерция зиждется... Деньги что? Деньги что вода в плесу,- один год мелко, а в другой дна не достанешь, омут. Как вода с места на место переливается, так и деньги на то коммерция! Конечно, тут самое главное дело: "не зевай"... Умей, значит, работать, умей и концы хоронить.
- Пословица-то, Марко Данилыч, кажется, не так говорится,- прищурив один глаз, заметил Веденеев.
- Как же, по-вашему? - спросил Смолокуров.
- Умей воровать, умей и концы хоронить,- сказал Дмитрий Петрович.
- Молоденьки еще, сударь, про такие важнейшие, можно сказать, дела таким родом толковать,- насупившись, кинул сердитое слово Марко Данилыч и даже в сторону отворотился от дорогого гостя.
- А какой я вам смех расскажу, Марко Данилыч,- вступился Самоквасов, заметив, что и у нового его знакомца брови тоже понахмурились: долго ль до греха, свары бы не вышло.
- Что такое? - сухо спросил Смолокуров.
- У Сергея Филиппыча у Орехова, слышали, я думаю, баржа с рыбой под Чебоксарами затонула,- начал рассказывать Петр Степаныч.- И рвет и мечет, подступиться к нему невозможно, ко всякому придирается, шумит, что голик, и кто ему на глаза ни попал, всякого ругает на чем свет стоит.
- Заругаешься, как баржа с товаром затонет... Не орехов горстка,- сумрачно молвил Марко Данилыч.
- Я не про то, слушайте, какой смех-от из этого вышел,- перебил Самоквасов.- Матушку Таифу знаете?
- Какую там еще Таифу? - спросил Смолокуров.
- Комаровскую. Казначея у матери Манефы,- отвечал Самоквасов.- В Петров день, как мы с вами там гостили, ее дома не было, в Питер, слышь, ездила.
- Ну, знаю,- молвил Марко Данилыч.- Только смеху-то покамест не вижу.
- Зашел я намедни в лавку к Панкову, к Ермолаю Васильичу, из Саратова, может тоже знаете,- продолжал Петр Степаныч,- приятель мой у него в приказчиках служит. Наверх в палатку прошли мы с ним, а там Орехов сидит да изо всей мочи ругается. Мы ничего, слушаем, никакого супротивного слова не говорим, пусть его тешится. Вдруг шасть в палатку мать Таифа со сборной книжкой. Не успела она начал положить, не успела Ермолаю Васильичу поклониться, как вскинется на нее Сергей Филиппыч да с кулаками. "Вы,- кричит изо всей мочи,- какой ради причины бога-то плохо молили?.. Ах, вы, чернохвостницы, кричит, этакие!.. Деньги берете, а богу молитесь кое-как!.. Я вам задам!" Мать Таифа кланяется ему чуть не в землю, а он пуще да пуще. "Летось, кричит, пятьдесят целковых вам пожаловал, и вы молились тогда как следует: на судаке я тогда по полтине с пуда взял барыша... Сто рублев тебе, чернохвостнице, дал, честью просил, чтоб и на нынешний год побольше барыша вымолили... А вы, раздуй вас горой, что сделали? Целая баржа ведь у меня с судаком затонула!.. Разве этак молятся?.. А?.. Даром деньги хотите брать?.. Так нет, шалишь, чернохвостница, шалишь, анафемская твоя душа! Подавай назад сто рублев!.. Подавай, не то к губернатору пойду!" Мы так и покатились со смеху.
- Чему же смеяться-то тут? - холодно промолвил Марко Данилыч.- Не лиха беда от такого несчастья и совсем с ума своротить... Шутка сказать, цела баржа судака!.. На плохой конец двадцать тысяч убытку.
- Да матери тут при чем же?- спросил Самоквасов.- Они-то чем виноваты?.. Неужто в самом деле ореховский судак оттого затонул, что в Комарове плохо молились?
- Значит, веру в силу молитвы имеет,- молвил Марко Данилыч.- Сказано: по вере вашей будет вам. Вот ему и досадно теперича на матерей... Что ж тут такого?.. До кого ни доведись!.. Над кем-нибудь надо же сердце сорвать!
- Чем же у них кончилось? - спросил во все время самоквасовского рассказа насмешливо улыбавшийся Веденеев.
- Насилу ноги унесла мать Таифа,- ответил Петр Степаныч.- Так с кулаками и лезет на нее. Маленько бы еще, искровенил бы, кажется.
- После того нагнал я Таифу,- после недолгого молчанья продолжал Самоквасов, обращаясь к Марку Данилычу.- Про знакомых расспрашивал. Матушка Манефа домов в ихнем городке накупила - переселяться туда желает.
- Да, ихнее дело, говорят, плоховато,- сказал Смолокуров.- Намедни у меня была речь про скиты с самыми вернейшими людьми. Сказывают, не устоять им ни в каком разе, беспременно, слышь, все порешат и всех черниц и белиц по разным местам разошлют. Супротив такого решенья никакими, слышь, тысячами не откупиться. Жаль старух!.. Хоть бы дожить-то дали им на старых местах...
Опять немножко помолчали. Петр Степаныч с видом сожаленья сказал:
- В большом горе матушка-то Манефа теперь, Таифа говорит, не знают, перенесет ли даже его...
- Легко ль перенести такое горе, особенно такой немощной старице,- с участием отозвался Марко Данилыч.- С самых молодых лет жила себе на едином месте в спокойстве, в довольстве, и вдруг нежданно-негаданно, ровно громом, над ней беда разразилась... Ступай долой с насиженного места!.. Ломай дома, рушь часовню, все хозяйство решай, все заведенье, что долгими годами и многими трудами накоплено!.. С кем век изжила, те по сторонам расходись, живи с ними врозь и наперед знай, что в здешнем свете ни с кем из них не увидишься!.. Горько, куда как горько старице!
- Не в том ее горе, Марко Данилыч,- сказал на то Петр Степаныч.- К выгонке из скитов мать Манефа давно приготовилась, задолго она знала, что этой беды им не избыть. И дома для того в городе приторговала, и, ежели не забыли, она тогда в Петров-от день, как мы у нее гостили, на ихнем соборе других игумений и стариц соглашала, чтоб заранее к выгонке готовились... Нет, это хоть и горе ей, да горе жданное, ведомое, напредки знаемое.
А вот как нежданная-то беда приключилася, так ей стало не в пример горчее.
- Что ж такое случилось?- спросил Марко Данилыч.
- Племянницу-то ее помните? Патапа Максимыча дочку? Жирная такая да сонливая... Когда мы у Манефы с вами гостили, она тоже с отцом там была.
- Как не помнить?- ответил Марко Данилыч.- Давно знаю ее, с Дуней вместе обучались.
- Замуж вышла,- молвил Петр Степаныч. И так он сказал это слово, как будто сегодня только узнал про им же состряпанное дельце.
- Какое же тут горе Манефе?..- удивился Марко Данилыч.- Не в черницы же она ее к себе прочила.
- Прочить в черницы, точно, не прочила,- сказал Петр Степаныч.- Я ведь каждый год в Комарове бываю, случалось там недели по три, по четыре живать, оттого ихнюю жизнь и знаю всю до тонкости. Да ежели б матушке Манефе и захотелось иночество надеть на племянницу, не посмела бы. Патап-от Максимыч не пожалел бы сестры по плоти, весь бы Комаров вверх дном повернул.
- Так чего же ради горевать матушке, что племянницу замуж выдали?- спросил Марко Данилыч.
- В том-то и дело, что ее не выдавали... Уходом!.. Умчали!.. А умчали-то из Манефиной обители.
Говорит, а сам хоть бы мигнул лишний разок, точно не его дело.
- Ай-ай-ай!.. Как же это не доглядела матушка!.. У нее завсегда такой строгой порядок ведется. Как же это она такого маху дала?..- качая головой, говорил Марко Данилыч.
- Самой-то не было дома, в Шарпан соборовать ездила. Выкрали без нее...ответил Самоквасов.- И теперь за какой срам стало матушке Манефе, что из ее обители девица замуж сбежала, да сшей венчалась-то в великороссийской!.. Со стыда да с горя слегла даже, заверяет Таифа.
- Вот, чать, взбеленился Чапурин-от!..- сказал Марко Данилыч.
- Радехонек, такие, слышь, пиры задавал на радостях, что чудо. По мысли зять-то пришелся,- отвечал Петр Степаныч.
- Да кто таков? - с любопытством спросил Смолокуров.
- Знакомый вам человек,- ответил Самоквасов.- Помните, тогда у матушки Манефы начетчик был из Москвы, с Рогожского на Керженец присылали его по какому-то архиерейскому делу.