Хмельного в рот не берут, ни пива, ни вина, ни браги, ни даже сыченого квасу. На пиры, на братчины, на свадьбы и на крестины не ходят, песен не поют, ни на игрища, ни в хороводы, ни на другие деревенски гулянки ни за что на свете. Мясного в рот не берут, а молочное есть и в велику пятницу не ставят во грех... А впрочем, народ смирный, кроткий, обиды от них никому нет и до церкви божьей усердны... Худого за ними не видится.
- И между крестьян есть такие? - спросил Никита Федорыч.
- А то как же! - отозвался Морковников.- Сергей-то лесник, про коего вечор на пароходе у меня с Марьей Ивановной разговор был - за попа у них, святым его почитают...
- А из господ много в этой вере?
- Всякого там есть сословия: и господ, и купцов, и мужиков,- отвечал Василий Петрович.- У Марьи Ивановны вся родня, говорят, в этой самой фармазонской вере состоит... Дядя ей родной, богатый барин, Луповицким прозывается, по этой вере у них, слышь, самым набольшим был, ровно бы архиерей... Так его в монастырь услали, в Соловках так и помер... У него Марья-то Ивановна по смерти родителей и проживала, да там этого духа и набралась...
Да что Марья Ивановна, что господин Луповицкий! Толкуют, будто из самых что ни на есть важнеющих людей, из енералов да из сенаторов по той фармазонской вере немало есть... А все по тайности... Иному и хотелось бы, пожалуй, из той веры вон как-нибудь, да нельзя - в одночасье помрешь.
- Как так, Василий Петрович?- спросил Меркулов.
И сон у него прошел, про Веденеева, про невесту, про тюленя перестал думать.
- Сам я того не знаю,- отвечал Морковников,-- а по людям в нашей стороне идет такая намолвка: ежели кто в ихню веру переходит, прощается он со всем светом и ото всего отрекается. "Ты прости-прощай, говорит, небо ясное, ты прости-прощай, солнце красное, вы прощайте, месяц и звезды небесные, вы прощайте, моря, озера и реки, вы прощайте, леса, поля и горы, ты прости-прощай, мать-сыра-земля, вы простите, ангелы, архангелы, серафимы, херувимы и вся сила небесная". Ото всего, значит, отрекается, со всем прощается...
И после того с него пишут портрет, а ежели некому портрета написать, берут рукописанье- и тут бывает волхвованье... Ежель кто потом в ихней вере станет не крепок, либо тайность какую чужому откроет, на портрете лицо потускнеет, и с рукописанья слова пропадут. По тому и узнают они неверных... И тогда в тот портрет стреляют, а рукописание жгут на огне. И оттого человек тотчас помирает, хоша бы на другом конце света был... От того от самого фармазонам и нельзя из ихней веры выйти...
- Как же вы-то об этом узнали, Василий Петрович?- спросил увлекаемый любопытством Меркулов.
-Слухом земля полнится, Никита Федорыч,- отвечал Морковников.- С чего-нибудь говорят же люди... Вон за Волгой в низовых степях таких фармазонов довольно есть. Только там с чего-то их монтанами называют. А все те же фармазоны. А то еще "вертячками" их там прозывают. Года три назад довелось мне за Самару съездить, баранов в степи на вытопку сала закупал. Прожил тогда я в одном селе больше двух недель и довольно-таки наслушался про этих монтанов. Старых девок больше всего в той вере, бывают, однако, и молодые. А живут те девки от своих семейных отдельно, кельи у них на задворках особые поставлены. Про себя говорят: "Хлеба не сеем, работы не работаем, потому что сеем слово господне и работаем на бога, по вся дни живота своего в трудах и в молитве пребываем". А по вечерам, особливо под праздники, сходятся они в келью, котора попросторней, и там сначала божественные книги читают, а потом зачнут петь свои фармазонские песни. И под те песни скачут они и пляшут да вертятся по избе, оттого "вертячками" их и прозвали. А ходят завсегда в черном, когда же сойдутся на беседы, надевают белы рубахи, длинные, до самого полу... И мужчины ихнего согласу на тех беседах в таких же белых рубахах бывают - такое, значит, у них заведенье. По уставу, что ли, по какому, пес их знает...
- Странно все это, Василий Петрович,- в раздумье молвил Меркулов.- А мне бы, признаться, хотелось узнать хорошенько, что это за вера такая...
- Узнавать-то нечего, не стоит того,- ответил Морковников.- Хоша ни попов, ни церкви божьей они не чуждаются и, как служба в церкви начнется, приходят первыми, а отойдет - уйдут последними; хоша раза по три или по четыре в году к попу на дух ходят и причастье принимают, а все же ихняя вера не от бога. От врага наваждение, потому что, ежели б ихняя вера была прямая, богоугодная, зачем бы таить ее? Опять же тут и волхвования, и пляска, и верченье, и скаканье. Божеско ли это дело, сам посуди...
- Странное дело! - молвил Меркулов.
- Чудное, как есть чудное,- сказал Василий Петрович.- А никак невозможно понять, потому тайность... Опять же вот еще что у них есть. Раз у хозяина, где приставал я в степях-то, с сестрой с его, с девкой, разговорился, с монтанкой тоже. Многого-то она мне не открыла, а сказала, что, по-ихнему, бог человека не всего сотворил, от бога, слышь только одна душа, а плоть от дьявола. Душа-де, как в темнице, заперта в дьявольской плоти, страдает в ней, и мучится, и тоскует, на волю-то, вишь, ей хочется вырваться. И для того-де следует плоть свою ненавидеть, потому что она - сам дьявол.
- А попы что говорят про них? - спросил Никита Федорыч.
- Что попы? Попам от них хорошо,- ответил Василий Петрович.- Говорил ведь я, что монтане по три да по четыре раза на дух ходят; попу, значит, доход. Да, окроме того, кто холстика попадье, кто овощей со своего огорода, работа какая у попа случится, без зова придут и медной копейки с него не возьмут. Оттого попы и берегут их, оттого и говорят, что они по всему приходу самые усердные... Однако ж закалякались мы с тобой, Никита Федорыч. Глянь-ка, последни остались - даже и еретицы-то спать захотели, разбрелись по своим мурьям. Выпьем-ка еще по калишке, покончим бутылку-то, да и спать айда.
Покончили бутылку и пошли. Прощаясь с Меркуловым у дверей его номера, Василий Петрович сказал:
-Так уж завтра, пожалуйста, порешим с тюленем-то. Я на тебя в полной надежде. Встанем пораньше, я схожу на Гребновскую, поразузнаю там про последние цены, и ты узнай, а там, бог даст, и покончим... Пожалуйста, не задержи. Мне бы ко дворам поскорей - завод пора в ход пускать. Если бы завтра с тобой мы покончили, послезавтра бы отправился, а товар принять приказчика оставил бы. Завтрашнего числа он должен беспременно сюда приехать.
Меркулов обещал.