— Дома он. Дрыхнет. Стучите сильнее.
(Вот стерва! Конечно, она всегда готова предать меня!)
— Уже стучал. Он не болен?
(Голос показался мне знакомым.)
— Сами увидите…
Снова постучали — на этот раз сильнее, пожалуй, даже с нетерпением. Я глянул в зеркало и увидел там свою пригнувшуюся фигуру, очень бледное лицо.
— Смайл!
Я ошибся. Это Фернандес. Я был так удивлен, что и не подумал пойти открыть дверь.
— Смайл! — опять крикнул Фернандес, барабаня в дверь.
Что ему от меня нужно? Я не пошевелился. И без него тошно — так зачем еще он приперся ко мне?
Наконец я открыл, усиленно моргая глазами, чтобы подумали, будто я только что проснулся.
Передо мной стоял, удивленно глядя на меня, Фернандес.
— Что случилось? Тебя избили?
— Входи. Пустяки…
Я нервничал. Меня раздражал его пристальный взгляд. Он, должно быть, думает, что мне просто-напросто съездили по физиономии. Я сказал:
— Садись. Сейчас вот только побреюсь.
Он уселся на край кровати, вынул пачку сигарет.
— Ну, ты чего зашел?
Наигранный беззаботный тон. Мне страшно хотелось, чтобы он не засиживался.
— Тебя ведь сегодня не было в гараже. Вот мне и захотелось узнать, что такое с тобой стряслось, — спокойно ответил Фернандес.
— Что новенького в гараже?
— Почти ничего. Но тебя скоро уволят… Кое-кого уже сокращают.
Я промолчал. Это меня не трогало. Фернандес спросил:
— Закуришь?
— Только что бросил.
Он старательно раскурил сигарету. Я понял, что он не торопится и пришел ко мне не только затем, чтобы, справиться о моих делах.
Бреясь, я рассматривал в зеркало его тонкую белесую мордочку с желтыми глазами. У него была очень бледная кожа, испещренная веснушками. Он был одет в синюю спецовку и брюки цвета хаки — память о 39–40 годах, которые он провел в Нанси в танковых войсках. Был взят в плен в июне. Сбежал в начале июля, как раз накануне отправки в Германию. Хороший товарищ, искренне любит меня, но пришел очень уж некстати. Сейчас мне во что бы то ни стало нужно побыть одному.
— Кто это тебя так разукрасил? — спросил он.
— Что? — вяло отозвался я.
Я-то прекрасно понимал, что речь идет о моем распухшем лице, но у меня не было желания поддерживать разговор.
Я взглянул на Фернандеса, и он, казалось, смутился. Сделав резкое движение рукой, в которой была зажата сигарета, он сказал, чуть усмехнувшись:
— Так. Подрался, что ли?
Я выбрил под подбородком ту, самую трудную, часть его, где волосы растут в разные стороны. Фернандеса, видимо, удивляло, что я медлю с ответом. А я подумал о том, какие лица будут у товарищей из гаража, когда он им скажет: «На малыша Смайла напали какие-то типы из машины, когда он сдирал плакаты Тодта!»
Фернандес ждал. Сидя на краю кровати и болтая ногами, он следил за движением бритвы под подбородком.
Наконец я выпалил:
— На меня наскочили два типа.
— Почему?
Нервы сдали у меня до того, что я чуть было не крикнул: «Ты мне осточертел! Кто тебе дал право задавать мне вопросы?»
Но я только сказал:
— Я как раз сдирал плакаты…
Это сообщение, как мне показалось, очень заинтересовало его. Он встал, совсем забыв о сигарете, торчавшей в углу рта, и сощурился от ее едкого дыма.
— Плакаты? Какие плакаты?
— С призывом ехать на строительство укреплений во Францию.
— А что это за типы?
— Понятия не имею. Они выскочили из машины.
— Они застали тебя врасплох?
— Да…
— Европейцы?
— Да.
Теперь он оставил меня в покое. Я не хотел ему рассказывать продолжение всей этой истории.
— Сволочи, — пробормотал Фернандес.
Он был искренне возмущен. Я знал, что он входит в одну из групп алжирского Сопротивления.
— А если бы они передали тебя в руки фликам[4], ты бы живо очутился в Мешерии, а то и в каком-нибудь другом концлагере еще почище.