Скупым, точным движением Фернандес зажег новую сигарету. В промежутках между затяжками он покачивал головой.
— А ты знаешь, какой мерзавец занимается вербовкой рабочих для бошей?
На мгновенье он замолчал и отвел взгляд. Я понял: сейчас он скажет мне об Альмаро, и ждал его слов почти со злорадным нетерпением.
— Бывший компаньон Моретти. С тех пор как он работает на итало-германскую комиссию, он загребает сумасшедшие деньги!
Все это мне было известно, и поэтому я молчал. Я как раз брил над верхней губой.
— Этот человек опасен, потому что он не глуп и ему не откажешь в храбрости, — продолжал Фернандес. — Ну и, кроме того, он превосходно говорит по-арабски. Он любит деньги и немало их зарабатывает на каждом бедолаге, которого ему удается зацапать для отправки во Францию. К тому же, мне кажется, у него какие-то делишки с интендантством Роммеля.
Фернандес вдруг оживился. Его бледное лицо порозовело, пошло пятнами по лбу, по щекам, будто его хватил солнечный удар.
— Мерзавец!.. Такого пристукнуть мало.
Внешне я был совершенно спокоен и все же чувствовал, как меня снова охватывает волнение. Фернандес встал и принялся ходить по комнате. Я заметил, что зеленоватые брюки немного коротки для его длинных ног и болтаются выше лодыжек. Тихо цедя слова, он повторил:
— Такого пристукнуть мало…
На этот раз от моего безразличия не осталось и следа. Я подумал, что он повторил эти слова специально для меня. Он как бы давал мне совет, исподволь подталкивал и ободрял меня. И я почувствовал, как внутри меня все вдруг потеплело, высохло, славно тело мое наполнили горячим пеплом. В зеркале было видно, что теперь Фернандес неподвижно стоит у окна. Я повернулся, чтобы лучше рассмотреть его и убедиться, не ошибся ли я. Но нет, он сказал это для себя. Казалось даже, он не обращает на меня ни малейшего внимания. Все зеркало было испещрено брызгами солнца, да и у меня на лице играли солнечные зайчики, щекоча кожу. «Такого пристукнуть мало!» Значит, и другие ненавидят его. А ведь тех, других, не избили, не оскорбили, не унизили, как меня! У тех, других, меньше прав на ненависть, чем у меня! Крапинки солнца двигались по лицу: я стал похож на человека, пораженного какой-то ужасной болезнью. Но вот Фернандес отошел от окна, и поток солнца залил каменный пол.
— Ты не запомнил номер машины?
Удивленный, я повернулся к нему. Я хотел было придать лицу насмешливое выражение, но вовремя вспомнил о своем подбитом глазе и распухших губах. (С насмешливой ухмылкой я выглядел бы еще безобразнее.)
Поэтому я лишь пожал плечами.
— Ну конечно же… — заметил Фернандес, словно спохватившись, что задал дурацкий вопрос.
Уйдет ли он наконец? Я добрился, смочил лицо водой и старательно высушивал его, прикладывая к коже полотенце. Мне страшно хотелось, чтобы он ушел, но Фернандес, казалось, совсем не торопился. Он работал у Моретти в утренней смене и уже отстукал свои восемь часов.
Я стал тщательно вытирать детали бритвы.
Фернандес, конечно, ждал, пока я кончу, чтобы заговорить о том главном, ради чего он и пришел. Ведь не явился же он только для того, чтобы справиться о моем здоровье. Он мне надоел. Мне до зарезу надо было побыть одному, и теперь вот приходилось делать усилие, чтобы скрыть свое плохое настроение. Тем не менее я спросил его:
— Ты видел Монику?
Он знал, что Моника моя подружка.
— Видел. У нее все в порядке. Вчера вечером она спрашивала о тебе. Я сказал, что зайду к тебе сегодня.
(Должно быть, мое неожиданное исчезновение удивило ее.)
— Славная девушка, — добавил Фернандес. — Похоже, что она здорово к тебе привязалась.
На сей раз он попал в точку. Его слова были мне приятны. И неожиданно я пожалел, что обошелся с ним так неприветливо.
Моника, ее отец и старший брат убежали из Рубэ в сентябре 1940 года и с того времени держали здесь маленький ресторанчик, где я обычно обедал вместе с товарищами по гаражу.
До меня Моника сошлась с неким Андре, который сразу же, как только узнал, что она беременна, куда-то уехал. Ребенок прожил всего две недели.
Я частенько думал об этом самом Андре, об этом незнакомом мне человеке, испытывая в такие минуты удивлявшее меня чувство гнева. Я спрашивал себя, действительно ли люблю Монику. Ну да, люблю ли я ее? Любовь, как и ненависть, как и любая другая глубокая страсть, должна захватывать человека целиком, входить в его плоть и кровь. А я и сам хорошенько не знал, как у меня с Моникой.
Однажды вечером, провожая Монику домой из ресторанчика, я обнял ее. Она жила одна в скромной и со вкусом обставленной комнатке на последнем этаже высокого меблированного дома. Ту ночь мы провели вместе… Мы лежали на кровати, и через открытое окно до нас доносилось звездное дыхание ночного неба…