— Ты получила какое-то письмо? — спросил я неестественно равнодушным тоном.
— Это письмо от Андре.
Она надела куртку. Верхней пуговицы не хватало, и ее шея, нежная, молочно-белого цвета, осталась открытой. Эту шею ласкал Андре. Эта мысль наполняла меня злобой.
— Готов поспорить, что он требует от тебя посылки!
На этот раз Моника повернулась ко мне, приглаживая волосы. Они, казалось, вобрали в себя весь свет лампы и теперь блестели, будто покрытые золотой сеткой.
— Ну, и что же он хочет от тебя?
Ее молчание и стесняло и в то же время беспокоило меня. Но не из-за этого же письма показалась она мне такой печальной и чужой в ресторане? Я заторопился и опередил ее признание:
— Ты просила меня прийти сегодня вечером, чтобы поговорить со мной именно об этом письме? Так ведь? — спросил я совершенно иным тоном.
Она утвердительно кивнула головой. Прислонившись к стене у окна, она ждала, что последует дальше. Я всегда считал ее слишком непосредственной; разум ее мгновенно реагировал на происходящее, ее ничего не стоило взволновать. Но если уж она решилась заговорить со мной об этом письме, я должен сохранить доверие к ней, подавить в себе пробуждающуюся враждебность.
Мы долго молчали. Каждый ушел в свои мысли. Я твердил себе, что и в минуты нашей близости она чувствует незримое присутствие Андре; образ его живет в ней и заслоняет меня. Что это? Только ревность? Длинная, вонзившаяся в меня игла, нащупывающая сердце, — это ревность? Эта женщина принадлежит мне, она моя! Но все же какая-то очень важная частица ее существа скрыта от меня — я это чувствовал, я был уверен в этом…
Порывисто вскочив, — я надел купальный халат, затянул его поясом и принялся возбужденно ходить вдоль стены напротив кровати. Я, конечно, выглядел смешным, но совсем не думал об этом. И неожиданно мысли перескочили совсем на другое… Заметив и узнав меня, жена Альмаро сразу же бросилась за своим мужем. Может быть, несколько секунд ушло у него на то, чтобы выхватить из ящика револьвер, и эти секунды помогли мне добраться до калитки в сад. Но нет! Он, вероятно, никогда не расстается с оружием.
Я услышал удрученный голос Моники:
— Не знаю, что мне теперь делать…
Сунув большие пальцы за пояс, я подошел к ней.
— Напиши ему, чтоб он оставил тебя в покое!
Мое раздражение, кажется, испугало ее. Она подошла к кровати и села на краешек, понурившись. Она злила меня. Разве не должно ее радовать несчастье этого дурака? Разве она не должна радоваться тому, что он заживо погребен в концлагере, в самой глубине Германии?
Я опять зашагал по комнате. Я говорил себе: мне посчастливилось, что я вовремя отступил к решетке. Альмаро промахнулся самую малость. Останься я в саду, он, безусловно, попал бы в меня. Но он правильно сделал, стреляя в меня сверху. Я снова и снова твердил себе, что он правильно сделал. На его месте я действовал бы так же, с той лишь разницей, что уж я-то постарался бы взять себя в руки и не промахнуться. А может, он стрелял второпях, потому что я был уже у калитки? Ему некогда было как следует прицелиться… К тому же всем известно: на большое расстояние револьвер бьет неточно.
— Он пишет, что очень несчастен… Он раскаивается, что слушался дурных советов, — добавила Моника.
Я плохо слышал ее — широкая полоса света как бы скрадывала звуки. Я чуть было не съязвил. Однако я понимал: сейчас на моем отношении к Монике сказывается гнев, вызванный воспоминанием о происшествии у Альмаро. «Ах, несчастненький! Он раскаивается! Голубчик мой! Он-то отлично знал, что оставляет свою подружку беременной, и все же не испытывал никаких угрызений совести из-за того, что бросил ее! Пусть, мол, выпутывается сама! Никакой ответственности! Никаких неприятностей! А сегодня в своем концлагере он, видите ли, размышляет! Размышляет и пишет ей со слезами на глазах! Черт подери! Ему, бедняжке, дали дурной совет! Как все просто! И он даже мысли не допускает, что его девчонка, быть может, уже связала свою жизнь с другим! Разве может закрасться такая мысль в его телячьи мозги! Он хнычет! Он несчастен! Он хочет разжалобить малютку…»
Меня вдруг охватило беспокойство. Этот Андре даже не поинтересовался, а не живет ли Моника с другим. Значит, он и не сомневается в ее верности, в силе ее привязанности. А волнение Моники?.. Эх, опять эта игла с дьявольской точностью безжалостно колет то туда, то сюда.
Я ступил в пространство, освещенное лампой, и спросил:
— Ты все еще любишь его?
Моника выпрямилась и посмотрела на меня с оскорбленным видом.