Но сегодня вечером в меня будто опять вонзилась тысяча ножей. Мне казалось, что никто не считает меня за человека! Бесцеремонность, с которой меня выбросили из гаража Моретти, еще больше разжигала мою злобу. «Верно, я в любое время мог уехать на строительство оборонительных сооружений на берегу Атлантики! У меня всегда в запасе Альмаро, который может завербовать меня. Н-да, не очень-то я был вежлив с его женой. Интересно, скажет ли она ему? А не все ли равно, скажет или нет? Разве я не решил уничтожить его?» Иногда мысль об этом решении настойчиво, словно удары маятника, билась во мне. Да, я убью его! Убью!.. Я отбросил сигарету. Вспоминалось, каким тоном мадам Альмаро сказала мне: «Когда ему понадобится, он отправит тебя в лагерь».
Злой, раздраженный, пробирался я сквозь толпу. Толкал прохожих. Ох, как я их всех ненавидел! «Да, я скоро убью человека!» И я считал себя выше их. Да, я выше их! Я презирал их, я их ненавидел. Я чувствовал, как они проходят мимо, задевают меня — и я их ненавидел. Их, этих людей, которые не убивали и никогда не убьют. Этих людей, которые терпеливо ждут смерти и час за часом растрачивают свою жизнь на бесценные занятия, этих людей с их серенькими заботами, ничтожными и надоедливыми, словно вши. Они, эти люди, смирились со всяким насилием, со всеми унижениями. Я шел широким шагом в медленном потоке гуляющих, расталкивая их плечами и не извиняясь.
Какой-то незнакомец, которого я тоже задел плечом, схватил меня за руку, остановил мой бег, и я увидел его разъяренные глаза, его перекошенный рот с лоснящимися губами. Он осыпал меня бранью. Он требовал, чтобы я объяснил ему, почему я так бесцеремонен. Это был араб лет сорока. Он был возмущен. Тюрбан съехал ему на лоб. С надменным видом я оттолкнул его. А он кричал и никак не унимался. Несколько прохожих остановились возле нас — взглянуть, что здесь происходит. Не говоря ни слова, я двинулся дальше.
Во мне сидел какой-то огромный слепой змей, распускавший свои кольца.
Я должен достать себе револьвер. И не подумаю убегать из Алжира. Пусть потом меня схватят. Я крикнул бы в лицо всем, что презираю их, что правильно поступил, что я до безумия счастлив, убив эту гадину; что все они трусы, и только у меня, у одного меня, хватило смелости на это!..
Я замедлил шах. Все тело горело. Маленькая спокойная улочка. Кроме меня, на ней никого не было. Навстречу попалась собака, она обежала меня стороной.
Войдя в ресторан, я увидел, что народу в нем мало, и направился прямо к Монике. Она встретила меня без улыбки, с унылым видом.
— Добрый вечер, Моника!
— Добрый вечер…
Робкий, покорный голос. Раз она жалела Андре, я считал ее немного виноватой передо мной.
Я спросил с недоброй иронией:
— Ты не очень сожалеешь об Андре?
— О!.. — тихо вскрикнула она.
Она готова была расплакаться.
Я обернулся и посмотрел в зал: никого из знакомых, многие столики пусты. Я поискал глазами Марселя. (Может быть, он, не задавая лишних вопросов, одолжит мне револьвер?) Голова у Моники опущена. Белокурые волосы золотистыми волнами падали на шею. И мне вдруг захотелось погрузить в них свои руки. В вырезе платья виднелась розоватая кожа. Я угадывал очертания груди. Несколько раздраженно я спросил:
— Ты не находишь, что слишком оголилась, а? Этак скоро ты всю себя выставишь напоказ.
Казалось, она скорее удивилась, чем сконфузилась. Потом покорно застегнула воротник платья.
А я подумал: «Андре ласкал эту шею, он прижимался губами к этой упругой и нежной коже».
— Ты ведь ответила на его письмо?
— На какое письмо?.. Кто? Я? Да что ты!
На глаза ее навернулись слезы. Мне все-таки не следовало доводить ее до слез перед ресторанной публикой. А может быть, она и не писала Андре? Впрочем, все равно!
Глазами я поискал пустой столик, хотел присесть. Услышал, как Моника с горечью говорит мне:
— Это письмо выбило меня из колеи. Но ты ошибаешься, если думаешь… Ты не должен…
Она украдкой шмыгнула носом.
От нее пахло вербеной. (Я невольно подумал о запахе гвоздик, исходившем от мадам Альмаро. Он мне нравился больше: не такой неопределенный. Более пьянящий.)
Я взял Монику за руку, выше локтя. Она, вероятно, восприняла это как ласку. А мне до смерти хотелось спросить ее: «У Марселя есть револьвер? Как ты думаешь, не одолжит он мне его?»
В зал вошли двое мужчин, задержались у вешалки. Если бы Марсель согласился дать мне револьвер, я бы начал действовать сегодня же ночью. Моника сказала, растягивая слова: