— Сигареты на столе у камина, — объявил он. — Если что понадобится, звоните. Кофе желаете?
— Да, пожалуйста, — сказала Шейла.
Если придется сидеть без сна всю ночь, кофе не помешает.
Комната выглядела уютно. Синий ковер застилал пол от стены до стены. Банкетка, два глубоких кресла, у окна — большой письменный стол. На стенах — фотографии боевых кораблей. В камине ярко пылают сложенные костром поленья. Обстановка показалась Шейле знакомой. Она напоминала что-то уже виденное — давно, в детстве. И вдруг Шейла вспомнила: да это же каюта капитана на «Эскалибаре», каюта ее отца. Мебель, расстановка — все в точности такое же. От этой до боли знакомой обстановки ей стало не по себе — словно она шагнула в свое прошлое.
Она прошлась по комнате, стараясь освоиться. Остановилась у окна, раздвинула шторы, почти ожидая увидеть снаружи палубу, а дальше — стоящие на якоре в Портсмутской гавани корабли. Но ни палубы, ни кораблей там не оказалось. Только длинная веранда, окутанные мраком деревья, дорожка к озеру и вода, переливающаяся в лунном свете серебром. Дверь отворилась, и стюард внес на серебряном подносе кофе.
— Капитана уже недолго ждать, — заявил он. — Меня как раз известили: его катер вышел четверть часа назад.
Катер… Значит, у них не только моторная лодка. И его «известили». А ведь не слышно было, чтобы звонил телефон, да и, насколько ей известно, телефонной связи в доме нет. Стюард вышел, заперев за собою дверь. И тут Шейла, вспомнив, что ее сумочка осталась в машине, вновь поддалась панике — ужасное положение! Ни гребенки, ни губной помады. Она не прикасалась к лицу с тех пор, как вышла из бара в «Килморском гербе». Ужасно! Шейла посмотрелась в стенное зеркало, висевшее над письменным столом. Так и есть: волосы обвисли, лицо землистое, осунувшееся. Страшилище! Как же ей этого Ника встретить — сидя в кресле с чашкой в руке, вид раскованный, или лучше стоя у камина, по-мальчишески небрежно засунув руки в карманы? Ей нужны указания, нужен режиссер вроде Адама Вейна, который еще до поднятия занавеса распорядится, что ей делать, в каком месте стоять.
Шейла отвернулась от зеркала, обведя глазами письменный стол, и ее взгляд упал на фотографию в синей кожаной рамке. Снимок запечатлел ее мать в подвенечном платье, с откинутой вуалью и торжествующей улыбкой на лице, которая так коробила Шейлу. Однако что-то в этой фотографии выглядело неладно. Новобрачный, стоявший об руку с молодой женой, был вовсе не отец Шейлы. Это был Ник, подстриженный en brosse,[12] с надменным, злым выражением лица. Шейла всмотрелась пристальнее и, оторопев, обнаружила, что фотография эта — ловко смонтированная фальшивка. Голова и плечи Ника приданы фигуре ее отца, а гладко причесанная голова отца со счастливой улыбкой на губах венчает долговязую фигуру Ника, маячившую среди подружек невесты. Единственно благодаря тому, что Шейла знала этот снимок в его подлинном виде — фотография стояла на столе отца, да и у нее самой была копия, засунутая в один из ящиков секретера, — подмена тотчас бросилась ей в глаза. А ведь другому это и в голову бы не пришло. Но к чему такой трюк? Кого, кроме самого себя, Ник жаждал обмануть?
Шейла отошла от стола, охваченная щемящим чувством тревоги. Только душевнобольные тешатся самообманом. Что там, помнится, сказал отец? Ник всегда был на грани… Если час назад, на берегу озера, где ее допрашивали двое мужчин, ей было страшновато, то теперь ею овладел неодолимый физический ужас — естественная реакция на возможное насилие. Это было уже совсем иное чувство — унизительное состояние страха перед неизвестностью, и комната, которая вначале показалась ей теплой, привычной, теперь пугала своей причудливостью, даже сумасбродством. Ей захотелось выбраться из нее.
Шейла прошла к балконной двери, раздвинула шторы. Дверь была заперта. Ни ключа, ни выхода! И тут до нее донеслись голоса. Вот оно, подумала она. Что ж, придется выдержать. Придется лгать, вести свою линию, импровизировать. Я здесь одна, не считая стюарда, во власти человека больного, безумного. Дверь распахнулась, и он ступил в комнату.
Удивление было взаимным. Он застал ее буквально на одной ноге, когда, привстав с кресла, она тянулась к столику за чашкой кофе — поза на редкость неизящная и неустойчивая. Выпрямившись, она уставилась на Ника. Он на нее. В нем не было ничего от шафера со свадебной фотографии, стоявшей на отцовском столе, разве только фигура — такая же долговязая и сухопарая. О стрижке en brosse не могло быть и речи: слишком мало волос осталось на голове, а черный кружок, закрывавший левый глаз, наводил на сравнение с Моше Даяном.[13] Рот — ниточкой. А пока он смотрел на нее, блестя своим правым синим глазом, Шиппи приплясывала у его ног.