И однажды Адриан отрезал себя от мира. Перестал отвечать друзьям, знакомым, кому бы то ни было.
Изнуренный борьбой с мыслями, которые тянули его ко дну, он в итоге сорвался. Целыми днями он оставался взаперти в гостиничном номере, порой не утруждаясь открыть ставни, чтобы впустить солнечный свет.
В конце концов, к чему беспокоиться о внешнем мире, когда его вселенная рушится вокруг него?
Адриан размышлял об отце – снова и снова. О том, как этот человек, чьей любви он всегда искал, бесчисленное количество раз пытался его уничтожить. С болезненным упорством он вспоминал каждое сражение, каждое слово ненависти, произнесенное Бражником. И каждый случай, когда он едва не потерял жизнь на поле битвы.
Эти опасные погружения в воспоминания оставляли Адриана с чувством тошноты, оглушенным горем. Мысли об отце причиняли боль – такую боль, что ему казалось, будто ему вскрывают грудную клетку, чтобы вырвать сердце. Но каждый раз, когда он пытался зацепиться за что-то другое, отвлечься, мозг неумолимо возвращал его к жестокой реальности.
Он сын Бражника, и он десятки раз едва не умер от руки собственного отца.
Боль была такой, что Адриан думал, что сойдет от нее с ума. Иногда, просыпаясь утром, он на несколько блаженных секунд забывал, что он больше не в Париже и что потерял свою единственную семью. А потом воспоминания неумолимо затопляли его, раздавливая новыми волнами отчаяния.
Хотя Габриэль Агрест являлся источником бури, сотрясавшей Адриана, его мыслями завладел не только он. Нередко сознание Адриана пыталось обратиться к Ледибаг. К его необыкновенной напарнице и любви всей его жизни.
И почти каждый раз с почти отчаянным упорством Адриан пытался отклонить свои мысли от нее. Слишком рано. Слишком трудно. Вспоминать напарницу было по меньшей мере столь же душераздирающе, как думать об отце, хотя и по совершенно разным причинам. В отличие от отца, Ледибаг никогда не предавала его доверия.
Нет.
Напротив, это он не выполнил свои обязательства по отношению к ней.
Адриан сожалеет о многом. О том, что не заметил порочного круга, по которому двигался его отец. О том, что отправил в тюрьму этого человека, который столько значил для него. О том, что и сегодня разрывается между ненавистью к тому, кто превратил его жизнь в ад, и любовью, которую он напрасно испытывал к нему столько лет.
Но если эти сожаления смягчились со временем, сожаление о том, что он бросил Ледибаг, остается таким же болезненным, как открытая рана.
В течение мрачных часов, проведенных взаперти в номере, Адриан ощущал, как чувство вины при воспоминании о напарнице буквально вгрызается в кости. Он упрекал себя в том, что оставил Ледибаг, не сказав ни слова. В том, что он сын их злейшего врага, и в том, что ему не хватило смелости признаться ей в этом. В том, что сбежал от нее, как от всех остальных, тогда как она должна была бы стать его спасительным кругом.
Он должен был увидеться с ней. Искать ее помощи, ее поддержки. Возможно, с ней всё было бы проще.
Но он испугался. Он устыдился.
Травмированный чувством предательства из-за злодеяний отца, Адриан не захотел, чтобы его Леди увидела его таким слабым. Он был потерян. В ужасе. Напуган. А хуже всего то, что в помрачении рассудка, в котором он с тех пор упрекает себя каждый день, он на мгновение усомнился в своем доверии к ней. Адриан уверен, если бы Ледибаг оттолкнула его из-за родства с Бражником, он никогда бы от такого не оправился.
Однако она никогда бы его не оттолкнула – это очевидно. Их дружба была слишком сильна.
Но Адриан не нашел сил остаться в Париже и предпочел лучше утонуть в своем горе, чем открыться Ледибаг.
Он бросил ее. Предал.
В каком-то смысле, он поступил не лучше своего отца.
Изо дня в день Адриан всё глубже влипает в отчаяние, которое стало его ежедневным спутником.
Сон стал пыткой. Размышления терзали его.
Даже сегодня Адриан не может сдержать дрожь ужаса, вспоминая об ощущении, что он неотвратимо идет ко дну, не зная, что делать, чтобы когда-нибудь выбраться на поверхность. Со временем чувство вины, ужас, горе скопились, давя громадным грузом ему на грудь. Душа его. Топя его. Порой он чувствовал себя таким тяжелым, что у него не было сил даже встать с кровати.
И он позволял утаскивать себя в глубины, пока не терял дыхание и разум.
Адриан не знает, сколько времени провел вот так в состоянии прострации в своей комнате, парализованный отчаянием, молясь, чтобы его страдания закончились.
Зато он отлично помнит сухой стук в дверь и удивление, которое буквально приковало его к месту, когда он увидел знакомые лица Нино и Хлои. Пожираемые беспокойством, его друзья в свою очередь пересекли Атлантический океан, чтобы увидеть его.
Поговорить с ним. Помочь ему.
Понять.
Как только Адриан открыл дверь, Нино с криком облегчения бешено стиснул его в объятиях. В явном потрясении от встречи с другом детства после стольких тревожных дней молчания, Хлоя разрыдалась, едва увидев его, а потом схватила за воротник, чтобы встряхнуть изо всех сил, называя его законченным идиотом.
Преодолев это недолгое мгновение кризиса, Хлоя быстро вернула себе обычную манеру держаться. Она самовольно разместила Нино в одной из комнат номера, который занимал Адриан, тогда как сама сняла номер на том же этаже.
Потом друзья говорили.
Долго. Очень долго.
Вначале Адриан совершенно не хотел откровенничать. Конечно, он подозревал, что ему нужна помощь. Но часть его еще отказывалась принимать безоговорочную поддержку близких. Из стыда? Из гордости? Из страха разбередить раны, как порой открывают рану, чтобы потом лучше ее залечить? Он не знал, но он долго оставался на своих позициях, отвергая любую попытку поговорить об отце.
Это была его проблема, и только его.
Но благодаря свой настойчивости друзья понемногу сломили его сопротивление. Они настаивали – час за часом, день за днем, слишком беспокоясь об Адриане, чтобы, ничего не делая, оставить его в подобном состоянии. И в какой-то момент он сдался.
Он согласился поговорить об отце. О предательстве, об ужасе, о порочном круге, по которому он неумолимо двигался с того дня, как узнал личность Бражника.
И он с абсолютной точностью помнит тот момент, когда решил довериться еще больше.
В тот день друзья сидели на кровати Адриана, снова разговаривая о том моменте, когда двойная жизнь Габриэля Агреста вышла на свет.
– Не могу даже представить, как тяжело было услышать по телевизору, что твой отец – Бражник, – бросила тогда Хлоя после долгих часов бурного диалога. – Но знай, что мы…
– Я узнал об этом не из телевизора, – устало оборвал ее Адриан, прижав кулаки к глазам. – Я это видел. Лично. Я был там. Это я его задержал.
Адриан, наверное, всегда будет помнить шокированное выражение, появившееся на лице Хлои, когда эти слова сорвались с его губ, и недоверчивый взгляд, который бросил на него Нино. Посмотрев в окно, Адриан горько усмехнулся.
– Черный Кот, – выдохнул он. – Я был Черным Котом.
С этого момента в его сознании будто рухнула некая преграда.
Адриан безудержно говорил о Ледибаг, о Бражнике – своем отце. О том, как человек, чьего одобрения он добивался, на самом деле оказался тем, кто упорно пытался его уничтожить. О боли, которую он чувствовал от такого предательства. О том, как, слишком ошеломленный горем, чтобы остаться в Париже, он отказался от роли героя и от драгоценной напарницы.
И постепенно друзья в полной мере осознали, через какое испытание прошел Адриан.
В течение дней и недель Нино и Хлоя держали его на плаву. Вытягивая его, поддерживая каждый раз, когда он грозил снова пойти ко дну. Они слушали его часами, когда желание довериться было таким сильным – таким жизненно необходимым, – что слова безудержно слетали с губ Адриана. Когда боль становилась такой сильной, что он был лишь тенью себя, они изо всех сил сжимали его в объятиях, подбадривали его, обещая, что завтра будет лучше.