- Смотри не превратись в сосульку, а то, неровен час, оставишь экспедицию без доктора, - отозвался Канаки.
Обернув шею махровым полотенцем, сжимая в руке кусок мыла, я выскочил из палатки. Ну и холодина! Наверное, градусов тридцать. И ветер. Промораживает до костей. Умывальником служил длинный пологий сугроб, образовавшийся с подветренной стороны палатки. Я торопливо сгреб охапку пушистого, рыхлого снега и начал так неистово тереть руки, словно решил добыть огонь трением. Сначала сухой промороженный снег не хотел таять. Мыло отказывалось мылиться, но я продолжал умывание, пока во все стороны не полетели бурые мыльно-снежные брызги. Следующая охапка - на лицо. Оно запылало, словно обваренное кипятком. Не снижая скорости, я растерся полотенцем и пулей влетел обратно в палатку. Уфф, до чего же здесь хорошо! Теплынь. От аромата жаренного с луком мяса рот наполнился слюной.
Борис уже оделся и усердно помогал Гаврилычу накрывать на стол, на котором стояли тарелка с дольками свежего лука и нарезанной по-мужски, крупными кусками, копченой колбасой и запотевшая бутылка без этикетки.
Скрип снега возвестил о приходе нового гостя. Это был Володя Щербина, в недавнем прошлом лихой летчик-истребитель, о чем красноречиво свидетельствовали три ордена Красного Знамени. Он не сразу отважился перейти в "тихоходную" авиацию. Все решила случайная встреча с известным полярным летчиком Л. Г. Крузе. Полгода спустя он уже сидел за штурвалом полярного Си-47.
- Здорово, братья славяне! С праздником! А вот это, так сказать, мой личный вклад в общее дело, - сказал он, доставая из глубокого кармана кожаного реглана бутылку армянского коньяка. - Сейчас народ еще подвалит. Весь наш экипаж, не возражаете? - Он присел на банку из-под пельменей, расстегнул реглан и... задремал. Сказывалась усталость от напряженных полетов последних дней.
Тем временем Борис успел перелить воду, полученную из растаявшего льда, в большую кастрюлю, вскрыть банку с пельменями. Когда вода в кастрюле забурлила, он, нагнув край банки, стал аккуратно сыпать закаленные морозом каменно-твердые шарики пельменей. Все нетерпеливо поглядывали на кастрюлю, из которой доносилась глухая воркотня.
Наконец Борис снял крышку, выпустил на волю столб ароматного пара, помешал ложечкой, принюхался и, глубокомысленно хмыкнув, заявил, что "пельмень всплыл и можно начинать".
- Сейчас мы еще строганинки организуем, - сказал Щербина, разворачивая сверток, оказавшийся отличной крупной нельмой.
Скинув реглан, он извлек из кожаных ножен матово поблескивавший охотничий нож с красивой наборной рукояткой из плексигласа, уткнул закаменевшую на морозе рыбину головой в рант ящика и пилящим движением снял тонкий слой кожи с мясом.
- Ну, как? Пойдет?
- Толстовато, сынок, - критически заметил Канаки. Уж он-то знал толк в этом деле и за свои многолетние скитания по Арктике съел строганины больше, чем мы все, вместе взятые.
- Виноват, исправлюсь, - сказал Володя, и следующая полоска, тонкая, полупрозрачная, завилась, словно древесная стружка.
Пока Щербина строгал нельму, я извлек из кухонного ящика бутыль с уксусом, пачку черного перца, банку горчицы. Налив полную тарелку уксуса, добавив две столовые ложки горчицы, от сердца насыпав перца и тщательно размешав, я торжественно поставил адскую смесь для макания строганины в центр стола.
- Вот это воистину по-полярному. Тебя, док, ждет яркое кулинарное будущее. (Увы, время показало, что Канаки не ошибся.) К такой закуске негрешно налить по двадцать капель.
Мы подняли кружки. За стеной послышался топот ног. Кто-то подбежал к палатке.
- Эй, в палатке! Доктор дома?
- Дома. Заходи погреться, - отозвался я, обильно посыпая свою порцию пельменей черным перцем.
- Давай быстрее к начальнику. Кузнецов срочно вызывает.
- Вот тебе бабушка и Юрьев день, - недовольно пробурчал Канаки. - И чего им там неймется в праздник?
- А может, случилось что? - осторожно предположил Рожков.
- Типун тебе на язык, - оборвал его Щербина.
- Случилось не случилось, а идти надо, - сказал я, поднимаясь и нахлобучивая на голову мохнатую пыжиковую шапку. - Начинайте пока без меня.
Палатка штаба была недалеко, но, пока я добежал до нее, меня охватило смутное чувство тревоги. неужели действительно случилась авария? Надо сказать, все эти месяцы я жил в состоянии постоянного внутреннего напряжения. Это чувство гнездилось где-то глубоко в подсознании: читал ли я книгу, разгребал ли снег на взлетной полосе, отогревался ли в спальном мешке, "травил" ли в минуты отдыха или долбил пешней лунку в ледяной толще. Здесь, в самом центре Северного Ледовитого океана, за тысячи километров от Земли, я был единственным врачом, и ответственность за благополучие, здоровье, а может быть, и жизнь товарищей по экспедиции тяжким грузом лежала на моих едва окрепших плечах.
Правда, до сегодняшнего дня моя медицинская практика была довольно скромной. У одного разболелось горло, другой порезал руку, у третьего "вступило" в поясницу. Иногда, стеная от зубной боли, заходил какой-нибудь "полярный волк" и, держась за щеку, с ужасом взирал на кипящие в стерилизаторе кривые щипцы. Но кто знает, что случится завтра. Ведь Арктика может преподнести самый неожиданный сюрприз. И тогда... Не хотелось думать, что тогда. Хорошо, льдина, на которой очутится пострадавший экипаж, будет ровной, без трещин и торосов, и самолет, вылетевший на помощь, сможет совершить посадку. А если не сможет? Впрочем, на этот случай в тамбуре моей палатки-амбулатории тщательно укрытые брезентом лежали две сумки. Одна с парашютами - главным и запасным, уложенными еще в Москве на аэродроме в Захарково. Другая - медицинская аварийная - с хирургическими инструментами в залитом спиртом стерилизаторе, бинтами и медикаментами. Так что, если бы потребовалось, я был бы готов немедленно вылететь на помощь и прыгнуть на льдину с парашютом.
Потоптавшись у входа, чтобы перевести дух, я приподнял откидную дверь, сбитую из десятка узких реек, окрашенных голубой краской, и решительно шагнул через высокий порожек.
Штабная палатка КАПШ-2 была просторной, светлой. Четыре пылающие конфорки излучали приятное тепло. Пол был застелен новыми оленьими шкурами. Их еще не успели затоптать, и коричневый мех был пушистым, отливал блеском. Вдоль стенок располагались койки-раскладушки, по три с каждой стороны. У первой, слева от входа, стоял на коленях мужчина в толстом, ручной вязки, коричневом свитере, меховых брюках и собачьих унтах с белыми подпалинами. Круглое, смугловатое лицо, изрезанное глубокими морщинами. Короткий ежик черных с густой проседью волос придавал ему спортивный вид. Перед ним на брезенте, постеленном поверх спального мешка, валялись детали разобранного "конваса". Одну из них он держал в руке, тщательно протирая ослепительно белым куском фланели. Это главный кинооператор экспедиции Марк Антонович Трояновский. Его имя стало известным еще в 30-х годах, когда весь мир увидел кинокадры, снятые молодым кинооператором Союзкино во время исторического похода ледокола "Сибиряков" через шесть полярных морей*.