- Чайник, чайник остался на камбузе, - вспомнил я и, перепрыгнув через трещину, которая чуть сузилась, пустился бежать к фюзеляжу.
- Куда? - крикнул Никитин. - Назад!
Я влетел в раскрытую дверцу камбуза и стал торопливо в полной темноте нащупывать стоявший где-то под столом чайник. Это были ужасные секунды. Дюралевый фюзеляж содрогался от толчков, вибрировал, и грохот в нем стоял такой, словно сотня молотков колотила по нему со всех сторон. Никогда в жизни я не испытывал такого страха. Мне казалось, что лед сейчас разверзнется и поглотит самолет вместе со мной. Наконец я нащупал злосчастный чайник и, прихватив заодно кастрюлю и мешок с продуктами, оставленные с вечера, пулей вылетел наружу.
- Ну и псих, - сказал Курко, когда я, тяжело отдуваясь, появился рядом с нартами. Сомов не произнес ни слова в упрек, только осуждающе покачал головой.
Торошение продолжалось с неослабевающей силой. Еще немного, и лагерь будет погребен под грудой ледяных глыб. И вдруг!.. Нет, это было невозможно ни понять, ни представить. Словно могущественный волшебник взмахнул своей палочкой, и все остановилось. Замерли в неподвижности страшные валы с нависшими глыбами, сомкнулись трещины, и наступила тишина. Ошеломляющая, неестественная и неожиданная. Контраст был столь разителен, что мы, все еще не веря происходящему, удивленно посматривали друг на друга, растерянно улыбаясь.
- Уф, кажется, пронесло, - сказал Петров, вытирая пот с разгоряченного лба.
- Да, хотелось бы надеяться, что подвижки прекратились окончательно. Как, Гурий Николаевич? - спросил Никитин, жадно затягиваясь сигаретой.
- Кто его знает, - сказал осторожно Яковлев с таким видом, словно он лично был ответствен за случившееся. - Похоже, что лед выдохся, но, кто знает, все может повториться.
Пока радисты с помощью Дмитриева и Гудковича ставили палатку, укрепляли антенну, разворачивали радиостанцию, мы, воспользовавшись затишьем, вернулись в лагерь. Мрачное зрелище предстало перед нашими глазами. Самый опасный из валов замер, насупившись зубьями торосов, местами голубых, местами черновато-бурых, словно вымазанных глиной, замер буквально у порога камбуза. Всюду валялись брошенные впопыхах разбитые ящики, рассыпанные в спешке консервные банки, старое обмундирование, опрокинутые баллоны. Палатки с разрушенными тамбурами, обвалившейся снежной обкладкой выглядели как дома после землетрясения.
Поздно вечером, усталые, измученные, намерзшиеся, мы собрались в кают-компании на вечернюю "трапезу". Но это не наша добрая, уютная кают-компания. Мы сидели при скудном свете четырех стеариновых свечей. Электричества нет. Движок далеко, в новой палатке-радиостанции. Радио молчит. Бак с водой упал от толчка с газовой плитки, и пол покрылся толстой коркой льда. Но мы уже пришли в себя, и многое происшедшее уже представляется в смешном виде. Петров с юмором рассказывает, как они с Курко перетрусили, когда увидели, как между ними и лагерем поднялась стена торосов, и никак не могли решиться полезть через шевелящиеся льды. Я красочно изобразил свои переживания во время поиска на камбузе чайника. В довершение вечера Щетинин принес радиограмму из Москвы, вселившую в нас новые силы: "Повседневно следим за вашей работой, представляющей огромную, необыкновенную ценность. Уверены, что ваш отважный коллектив зимовки с честью преодолеет все трудности и выполнит задание правительства".
Ночью ветер стал усиливаться, и 15 февраля к утру пурга разыгралась не на шутку. Ветер обрушился на стенки палатки с такой силой, словно намеревался напрочь сдуть ее с льдины. Мы все набились в маленькую КАПШ (в лагере Сомов запретил оставаться), кое-как притиснувшись друг к другу. Только дежурный время от времени выбирался наружу и, закрываясь от снежной круговерти, всматривался в ночь, напряженно вслушиваясь в завывание ветра, чтобы уловить шум торошения и подать сигнал тревоги. Под утро все проснулись от резкого толчка.
- Михал Михалыч, заторосило на севере от нас, - сказал Яковлев, всовывая голову в палатку. Все мигом выбрались из спальных мешков.
Сквозь надрывное гудение пурги с севера явственно доносились звуки торошения: треск и рокот шевелящегося льда. Они то затихали, то возобновлялись с новой силой.
Утро не принесло успокоения. Сквозь серую мглу испарений, поднявшихся над широкими разводьями, мы вновь увидели тревожную картину. Теперь уже торосы наступали с севера и северо-запада. Из тумана, словно белые призраки, вырастали ледяные горы, приближавшиеся к нам с неотвратимостью рока. Но сейчас бежать было некуда. Разве что обратно, в старый лагерь.
И несмотря на это, точно в назначенный срок радисты передали на землю очередную сводку погоды, а Миляев, заявив, что торошение не отражается на силах земного магнетизма, заново принялся устанавливать свои приборы для продолжения геомагнитных наблюдений. Ледоисследователи бродили по лагерю, замеряя трещины, рассматривая структуру ледяных глыб. Определение высоты ледяного вала подтвердило, что она достигла восьми метров. Только гидрологи остались временно не у дел, так как их лунки засыпало льдом и снегом. Но у Сомова и Никитина и без того хватало неотложных дел, связанных с перебазированием лагеря. Непогода угомонилась только шестнадцатого. Едва стих ветер, к югу и юго-западу от лагеря на поиск нового пристанища вышли две группы.
В палатке остались лишь мы с Зямой и вахтенный радист. Курко со Щетининым теперь круглосуточно держали связь с Большой землей. Радиограммы поступали одна за другой из Москвы и Ленинграда. Радисты на Шмидте и острове Врангеля вели за нами непрерывное радионаблюдение. Из Москвы сообщили, что готовится группа самолетов для проведения спасательной операции, и с каждой новой радиограммой в нас возрастала уверенность в своих силах, уверенность в успешном завершении дрейфа. Впрочем, теперь, когда самая страшная беда миновала, мы спокойно смотрели в будущее. Оно, конечно, нам не казалось розовым, но уж во всяком случае не черным.
Перебравшись вместе с Гудковичем через огромную трещину, по дну которой, словно в глубоком овраге, текли темные ручьи, мы вскарабкались на гребень вала, чуть не сокрушившего наш камбуз. Мрачная картина открылась перед нами. Со всех сторон виднелся исковерканный, изломанный лед. А между беспорядочными нагромождениями торосов чернели пятна открытой воды, уже чуть подернутой молодым ледком.