— Спустя некоторое время начал наш Дмитрий ходить куда-то по вечерам. Сначала причины придумывал разные, чтобы в село уйти, возвращался через час-другой. Луция (это мы так Лукерью ласкательно называли), гляжу, извелась, но ни слова не говорит. Дите у них уже тогда родилось. Взял я его как-то в лес по дрова и говорю: «Ты вот что, Дмитрий, если тебе другая приглянулась, уходи от нас. Нечего тебе бегать, Луцию обманывать. Мы проживем без тебя и сына твоего вырастим. А Луция потужит-потужит и забудет. Со временем она поймет, что не следует за тобой тужить. Значит, не тем оказался». Сказал я ему это по-мужски, серьезно и тут же добавил: «Сегодня же и уходи. А Луции я сам все расскажу». Он слушал меня, не перебивая, только усмехнулся, когда я кончил. И вдруг говорит: «Уйду я. Не знаю только, сегодня или завтра. На днях уйду, наверное». У меня сердце сжалось от ярости. Думаю, ладно, не стану говорить, что я о нем думаю. А он говорит: «В партизаны, дядя Талимон, я решил податься. Вот уж с месяц с ними связь держу. Нельзя мне сидеть в тепле, в сытости да ожидать, когда чужой кровью мир будет завоеван. У меня же сын растет. А Луции я сам все расскажу. Она умная, все поймет». Вот такой у нас зять. Соседи меня сейчас пугают: «Смотри, Талимон, бандиты узнают о вашем «совите» (они так Дмитрия называли), не пожалеют никого. Вам бы в село перебраться. Все же безопаснее». Да я никуда не поеду, ни от кого убегать не собираюсь.
…Воспоминания нахлынули, и не только на меня. Вдруг кто-то из партизан, кажется, Петр, растирая замерзшие руки, предложил:
— А что, ребята, зайдем к дяде Талимону? Погреемся у него чуток. Мороз-то какой, окоченеем мы тут за ночь…
Предупредили остальных товарищей, что отлучимся на часок, и направились к хутору.
Под ногами потрескивал замерзший наст, на небе ни звездочки.
В доме было темно. Мы подошли к окну комнаты, в которой всегда спал дядя Талимон. Постучали три раза. Нам никто не ответил. Постучали еще. Дом хранил молчание.
— Может, дядя Талимон уехал в село?
Мы подошли к двери. Я толкнул ее, и она, скрипнув в ночной тишине, приоткрылась. Боясь увидеть страшную причину этого мертвого безмолвия, я не решался переступить порог. Мной овладело желание как можно скорее уйти отсюда.
— Ну, чего стоишь? Надо же посмотреть, что там такое… — послышался шепот товарища.
Я чиркнул спичкой и вошел в коридор. Из открытой двери кухни дохнуло теплом и запахом свежего хлеба. В печке дотлевали последние угольки. Я споткнулся о что-то твердое на полу. В этот момент спичка догорела. Нащупав в темноте лампу, которая была еще теплой, я зажег ее и, подкрутив фитиль, поднял высоко над головой. Посредине кухни валялись перевернутая табуретка, черепки битой посуды, оборванная веревка, на которой сушились детские пеленки. Никаких признаков жизни… Только наши длинные тени ползли вслед за нами, преломляясь на стенах.