Ветер неистовствовал. Вокруг все кружилось и выло.
— Коля, почему ты не правишь лошадьми? — спросил Грачев. — Они же нас в дебри затащат! — Ветер рвал его слова, и до нас, сидящих спинами к нему, долетали лишь обрывки: — Тащат… ащат…
— Нельзя их трогать! Они держатся наезженной дороги! — крикнул Приходько.
— Ну, ну, посмотрим, — с иронией протянул Грачев.
Неожиданно лошади остановились. Сквозь снежную завесу, приглушаемые неистовым завыванием пурги, доносились до нас пьяные окрики:
— Эй, ты! Що, не бачиш? Звертай, а то я тоби зараз!..
Мы приготовили на всякий случай оружие.
— Осторожно, ребята. Не горячитесь. Как бы не столкнуться со своими, — тихо предостерег Грачев.
Николай натянул правую вожжу, цмокнул на лошадей, и они, повинуясь вознице, свернули в сторону. Раздался окрик поднявшегося во весь свой огромный рост Приходько:
— И ты звертай, сучий сыну! Якого биса прэш? Що, не бачиш, кого везу? Полицая!
Сперва из снежной пелены вынырнули головы лошадей, а затем мимо нас проползли сани с людьми. Каждый из сидящих держал винтовку, направленную в нашу сторону. Мы разминулись молча, без единого выстрела. Сани исчезли за снежной завесой. Лошади бежали трусцой, по-прежнему поскрипывали полозья и все так же завывал ветер.
— Кто они, по-вашему? Бандиты? — спросил Грачев.
— Оуновцы, — ответил Приходько.
— А ведь, поравнявшись с нами, они могли ударить в упор, — только теперь забеспокоился Шевчук, — видимо, наша форма их удержала.
Мы отлично понимали, что нам угрожало, и, тем не менее, мы также понимали, что единственным выходом из подобной ситуации были спокойствие, хладнокровие и выдержка. Как правило, мы никогда не стреляли до тех пор, пока не убеждались, что иного выхода нет. Так поступили и на этот раз…
— Что-то я начинаю мерзнуть, — потирая руки, пожаловался Грачев.
— Что, плохо греет гитлеровская шинель? — рассмеялся Приходько.
— Да будь она проклята, — разозлился Грачев. — Она нагреет…
— Ничего не поделаешь, Николай Васильевич, надо, — посочувствовал Приходько. — Я как напялил на себя мундир полицая, так своя рожа самому противной стала, а что поделаешь, хожу. Надо…
Метель постепенно утихала. Небо, низкое и тяжелое, было без единой звездочки. Лишь изредка сквозь бреши в облаках, которые ветер гнал на запад, пробивался бледно-розовый свет луны.
До Леоновского хутора, куда направлялись мы, оставалось километра два. По мере приближения к нему почему-то росло наше беспокойство: ведь бандиты, встретившиеся нам, ехали с Леоновских хуторов. «Все ли там в порядке?» — думал каждый из нас, стараясь подавить предчувствие беды.
Наконец в стороне от дороги, под самым леском, показался хутор. Уставшие лошади сами свернули на знакомую им дорожку. Мы соскочили с саней и, обгоняя их, вбежали во двор. Через замерзшие окна из кухни пробивался свет керосиновой лампы. Снег во дворе был утоптан.
— Тише, — предупредил Грачев.
Мы остановились, прислушались. Из хаты доносились женский плач и стоны.
— Будьте начеку, — передал я приблизившимся товарищам. — Я подойду, посмотрю, что там случилось…
Подойдя к двери и следя за окнами, я легонько постучал. Кто-то, прильнув к стеклу, вглядывался в ночь. По силуэту я узнал Ядзю, дочь хозяйки хутора. Снова постучал трижды.
Открыв дверь, Ядзя выбежала к нам во двор. Ее заплаканное лицо, вспухшие от слез глаза, упавшая на лоб прядь волос мелькнули в отблеске оконного света. Сердце больно защемило: случилось что-то непоправимое. Девушка уткнулась мокрым заплаканным лицом мне в плечо и, задыхаясь от слез, выдохнула:
— Убили… Колю убили… Совсем недавно… Вы могли успеть…
Ее горячее дыхание и горькие слова накатились на меня обжигающей волной. Я схватил ее за плечи и, силой оторвав от себя, встряхнул:
— Кто убил? Говори же! Сколько их было?
Она продолжала плакать, но, увидев Грачева, пришла в себя. Ядзя знала, что он командует нашей группой. Медленно отведя прядь волос с лица, она зачерпнула с сугроба горсть снега, потерла им глаза, руки и начала сбивчиво, задыхаясь, рассказывать о том, как два с половиной часа тому назад в дом ворвались вооруженные бандиты, прямо в хате расстреляли брата Николая и, покидая дом, приказали до рассвета из хаты никому ни шагу.